Заветные поляны - [64]

Так, думая о детях и внуках, миновал он рябиновый перелесок и тропкой, отшатнувшейся от реки, вышел на широкую дорогу. Сквозь молодой березняк ветер тянул медовые запахи полей, обдавал Ефимыча теплыми душистыми волнами.

Полоснул по березняку яркий луч, и тут же из-за поворота вынырнул трехколесный мотоцикл — сразу понятно, что трехколесный: подфарничек сбоку светится. «Лексей катит», — определил Ефимыч и, шагнув с дороги, привалился спиной к березе.

— Тятя, ты чего? — с тревогой спросил Алексей, осадив неторопливый мотоцикл.

— Дорогу даю, чего еще…

— Гляжу, домой пора тебе, а все нет и нет.

— Куда деваюсь, — отозвался старик.

— Садись, отец. Дома ждут. Гостей нагрянуло. Понимаешь, Колька в отпуск прибыл. Надумал все-таки. Писал: не приеду, а вот надумал. Вместе с Еленой приехали на леспромхозовской машине. Елена радостная, понравилось ей в Карелии, хорошо дочка живет. Парнишка, говорит, у них больно славненький.

— Вот как! — удивился Ефимыч, поспешно влезая в коляску. — Не скоро в седло вскочу, не скоро, — ворчал он, — то одна, то другая нога где-то путается. — И мелькнул он сам у себя перед глазами молодой, сильный, легкий, орлом взлетевший на ретивого коня, к которому никто из мужиков и подойти не решался. И услышал, как, боясь за него, вскрикнула в толпе Дуняша, тем самым и выдала свою любовь…

— Светланки тоже долго нет, — сказал Алексей. — Не видал ее? На поляну хотела идти.

— Там, поотстали. С Ванюшкой… — Ефимыч улыбнулся. — Пускай. Дело молодое. Им некуда торопиться. Придут.

— Придут, конечно… Опять до утра прогуляют и придут. Вот ведь, того гляди, свадьба грянет. Пожалуй, готовить пора. К тому клонится.

— Куда денешься, — хрипловатым голосом сказал Ефимыч. — Поезжай, Лексей. Нечего тут. Поезжай.

Мотоцикл тронулся и, приемисто загудев, покатил сквозь березовую рощу к деревне. И вновь радостью наполнилась грудь старика. Не будь он всегда выдержанным и степенным, обязательно бы запел песню о веселом ветре, слышанную от внучки.

И отец и сын давно не испытывали такого волнения. Приятно было ехать вдоль еще неугомонившейся деревни. По обе стороны ярко светились окна помолодевших домов. Сожалел старик, что немногие из деревенских интересуются, кто едет, немногие видят его.

Когда мотоцикл остановился на взгорке возле обшитого свежим тесом пятистенка, Ефимыч сразу попал в окружение родственников — обнимали, целовали и хвалили: «Ты у нас крепок, закоренок! Ты у нас молодец!» Не зреньем (темновато было), а памятью и сердцем узнавал он тех, ради кого жил и работал, прошел через все невзгоды и лихолетья. Вот оно, счастье-то. Стоит Ефимыч среди самых близких и в каждом радость отмечает. «Где же ты, доченька? Где? — говорил он, — шагнув к Елене. — Давно тебя не видел». И подумал: лицом она молода и светла, а вот поседела уже. И тут опять вспомнил о своей Дуняше. Заслезились, заморгали глаза. Сказал тихо:

— Нечего тут толпиться. Раз встретились, в избу пойдем.

— Конечно, в избу, — поддержала его сноха Вера. — Заходите. Стол накрыт. Рассаживайтесь.

Неторопливо поднимались по высокой лестнице, шли на теплый свет, зовущий из распахнутых дверей. И говорили, и смеялись.

Уселись за праздничным столом, враз умолкли и так сидели, словно не знали с чего начать. «Авдотью бы сюда, ребята бы рядом оказались, — с тоской подумал он, но, обращаясь к свахе, Надежде Петровне, не выдал своих дум. — Вот и опять вместе слетелись, вот и опять радость». Та, соглашаясь, покачала головой, но молчание не нарушила.

Тягостное это молчание, видать, каждому необходимо было для того, чтобы вспомнить самых близких или подумать о давних днях своей жизни. Ефимыч тоже понял, что рано заговорил, положил тяжелые руки на край стола, чуть склонив голову, с прищуром вглядывался в лица, определял настроение тех, кого давно не видал. Особенно пристально смотрел на внука Николая: чегой-то невесел, вроде как неловко ему в домашнем застолье, совестится, поди, бедолага. «Кукуй теперь, — думал старик. — А сидел бы тут с Наденкой, красовался бы весь при всем… Ладно, хоть приехал. А приехал — знать, тоскует».

Пришло время говорить. Ефимыч должен первое слово сказать, первый должен спрашивать.

— Собрались. Это хорошо, — сказал он. — Дом родной не обошли, помните. Так и должно быть. Внуку спасибо. Навестил. И дочь старика не забывает. Куда ни едет, обязательно спроведает. — Глянул на Елену, отметил про себя, что она на людях все такая же, не гаснет в ней душевный огонь. — Ну, как там в Калерии-то? — спросил, не выговорив слово не по языку.

— А хорошо, папа. Живут согласно. На работе и Виктора, и Нину ценят. Авторитетные оба. Квартира хорошая. Все ладно. А внучонок, внучонок, — входила она в радость. — Олеженька, какой чудесный парнишка. Рослый, толковый. Четыре годика исполнилось, а как первоклассник. — Елена словно бы смутилась, промолчала. — Скоро Нина в декрет пойдет.

— Вот и правильно, — обрадовался Ефимыч.

— Это хорошо. Нечего так-то: одного огорюют и бабанежат, вот и растут балованные. — Тут уж все наперебой заговорили за столом и в кути — там, кто где мог, разместились любопытные мальчишки и соседки. — В детках — радость. Человек хорошеет от добрых дел да на детишек глядючи.