Завещанная река - [6]

И еще загудели пушки по всему валу нестройным залпом. И снова откликнулся царский корабль, пыхнула белыми клубами дыма нептунья морда.

«А наши-то, наши! Травить запал вовремя не обучены, дьяволы! Или – тоже у них руки дрожат?»

– Завтра пушкарей – пороть! – обернулся атаман к Тимохе Соколову.

– Знамо, пороть… – кивнул тот послушно, хотя и не разобрал за гулом голосов и пушечной канонадой, о чем говорил атаман.

Тимоха тоже стоял бледный, натянутый, как струна, и зрак у него был направлен не к царскому кораблю, а внутрь самого себя. С трудом удерживал древко войскового бунчука, длинный конский хвост мотало по ветру.

А тоже говорил когда-то: «На Дону, мол, рука боярская коротка!» Вот и договорился. Последний часок наступил, который все скажет…

Корабль развернулся по волне и тяжело притерся к изодранным в щепу бревнам стружемента. Вода качнула его и осадила ниже, а с борта перекинули на берег царские сходни с ковровой дорожкой и поручнями. И тогда Зерщиков увидел еще издали знакомую длинную фигуру с круглой, маленькой головой, в черной треугольной шляпе.

А в руках-то у царя не булава, не бунчук, не сабля даже, а толстая палка… Дубина у него в руках!

И длинноног, истый журавль!

Штаны зеленые до колена, а сухие, старушечьи ноги в нитяных чулках и на башмаках с медными пряжками – застарелая грязь. Видно, от самой Невы насохла и приволоклась в Черкасск…

Высоко задирая голову, пылая глазами, царь сошел на берег.

– Ур-р-р-ра-а! – нестройно завопили старшины.

– Я-а-а-а!!. – отозвалось на верхнем валу.

Илья увидел царские глаза в упор и понял вдруг по лику и этим горящим глазам, что хорошего ждать не приходится.

Бежать бы ему сейчас… Бросить булаву и – бежать! Куда глаза глядят, хоть в Печорские воровские скиты, хоть в Кубанские дикие плавни следом за Игнашкой Некрасой! Бежать куда глаза глядят, да только – поздно…

И снова горячей пулей перекатилось сердце, и от немого бессилия закричало что-то внутри Зерщикова. Закричала река с мутной водой внизу, с обрывистым берегом, с черным оскалом, закричало небо, закричали дальние плакучие вербы с длинными, поющими по ветру ветками: «Ка-а-аюсь, гос-по-ди-и-и!..»

Покатилась по земле, под ноги царю Петру Алексеичу тяжелая войсковая булава, а вслед за нею выстелился и сам атаман всего войска Донского.

За ревом воды и шумом голосов неслышно было Илюхиных слов:

– Великий государь, царь и вели-кий князь… Мы – твои холопи, донские атаманы со товарищи… челом… бьем…

Царя передернуло. Он ткнул увесистой дубиной прямо перед собой, как бы освобождая дорогу, и легко оттолкнул Илюху на сторону.

– Заковать в кандалы! – гневно крикнул царь, не глядя на атамана.

– Смило-сти-вись!! – застонал Зерщиков, ухватив царя за журавлиную ногу, припадая к башмакам с медными застежками. – Смилостивись, великий государь! Верной службой… замолю!

Царь, не слушая, шагнул вперед и наткнулся на Тимоху Соколова.

– А ты что зубы ощерил! Аи железно увидел? Кто таков?!

Соколов сменился с лица:

– Тимошка Со… Твой верный пес, государь!

– А-а… Заковать и этого! Два сапога – пара!

– Заслу-жу-у!! – завопил иссиня-бледный Тимоха. – Я же соглядаем твоим был тут, государь! За Кондрашкой, как пес…

– Знаю. И черт под старость в монахи пошел, – сказал царь, по привычке спуская себе богохульство. – В железа их.

Дюжие солдаты в зеленых мундирах подхватили атамана Илью под мышки, закрутили руки и поволокли к сыскной избе.

Сзади бился и вопил Тимоха Соколов. Атаманская булава каталась под ногами царя.

4

Старая бабка когда-то рассказывала:

«…И пришел однажды, после смерти своей, Разбойник и Убивец ко вратам Райским, и не пустили туда его.

И пошел Разбойник и Убивец ко вратам Ада, начал стучать:

– Пустите, люди грешные!

Но и в Ад не пустили его, не отперли засовов.

– Я – разбойник! – закричал в страхе Убивец.

– Знаем, что не добрый человек, – сказала чертова стража. – Но впустить не можем.

– Почему? Я же много невинной крови пролил!

– Эка удивил! У нас тут все душегубы.

– За чем же дело стало, братья мои преисподние?

– А крест на тебе. Крест святой, человеческий! Сними крест-от, тогда и впустим!

И запылало что-то на груди Разбойника и Убивца жаром и болью. И отошел он от Адовых ворот, сел на ледяной камень и заплакал, залился неутешными слезами.

Душу свою он загодя, еще в миру загубил. И знал, что не будет ему прощения. А крест снять даже и на том свете невмоготу было, последнее прибежище свое… И прожигал тот крест ему кожу и утлые косточки на груди, там, где ребра в одно место сходились. И не знал Разбойник и Убивец, куда девать себя, сидел и плакал».

Н-да… Как сказал давеча Тимошка Соколов: «Один кинул – не докинул, другой кинул – перекинул, третий кинул – не попал…»

Истлела Кондратова голова в земле за этот год, и они, оба-два, с Тимошкой Соколовым – под замком, в яме.

Высоко в стене, под самым сводом, сквозное оконце, по летнему времени без слюды и пузыря, с железными зазубринами. Сырость и холод от каменных стен, и руки после солдатских закруток шибко ноют. А то ли еще будет?

Ждал он царского корабля, а из тумана выплыла царская виселица орленая. И кровожадные птицы вились над ней, а молодой подорлик сидел на плече крайнего висельника, клевал и клевал пустую глазницу…