Завещание - [2]

Она уже делала аборт, ей тогда было всего двадцать, на дворе стоял 1981 год, а аборты такая вещь, что их лучше вообще не делать, ни тогда, ни потом, ни когда-либо еще. Для Анни все закончилось болезненным скоблением и оставшимися на матке шрамами, и врачи посоветовали ей больше не делать абортов, если она хочет в будущем иметь детей, и теперь, когда в ней зародилась и принялась расти новая жизнь, кто она такая, чтобы сказать этому ребенку «нет», когда он, возможно, ее последний (и единственный) шанс?

Она избавилась от первого ребенка, потому что у нее не было средств его содержать. Ее мужчина, отец ребенка (его звали Хассан) был просто-напросто билетом в никуда. Тупиком. Перебивался случайными заработками, совсем как она, да к тому же родом не из европейской страны. Страны, в которую он, помимо всего прочего, хотел вернуться, страны, где борьба за права женщин продвинулась не настолько далеко, как на севере Европы. Страны, в которой Анни никогда бы не смогла и не захотела бы жить. На сей счет у Анни имелись куда более интересные планы.

Отец этого ребенка… Ну, что ни говори, а какое-то время он им все же являлся, верно? Так вот, Анни его не любила, это она знала точно. Возможно, она вообще никогда и ни в кого не влюблялась. Временами она думала о себе как об эмоционально сдержанной натуре: результат трудной юности, годов, проведенных без любви и – порой это ощущалось весьма сильно – без родителей, но Анни относилась к этому довольно легко и не заостряла внимания. Как говорится, сказал и забыл, живи дальше.

Ее собственная жизнь принадлежала ей и только ей, и она не собиралась растрачивать ее попусту на кого-то или что-то еще.

А теперь вот ребенок.

От Алекса. С которым она познакомилась на работе. Алекс с опасно-темными глазами. Вьющимися волосами. Волосатой грудью. Хриплым низким голосом. Кривоватой улыбкой. Он просто был и продолжал оставаться, задавал вопросы, поздравлял с праздниками и доставал своей болтовней. Алекс, который показал ей свои картины маслом поздно ночью на Лаппкеррсбергет, после того как они распили на двоих бутылочку «Кьянти». Который показал ей, как смешивать краски. Который слушал, когда она рассказывала о своей мечте поехать в Помпеи и выкапывать древний город из лавы. Осторожно прохаживаться кисточкой по искаженным от ужаса лицам и архивировать, документировать, тщательно роясь в черепках и собирая их в одно целое.

Было что-то притягательное в попытке навести порядок в катастрофе, которая произошло давным-давно. Да, пожалуй, слова «давным-давно» были здесь ключевыми. В этом случае Анни могла спокойно обойтись без чувств: все, что от нее потребовалось бы – лишь скрупулезное изучение мира. Да, это был тот раздел археологии, который ей нравился.

И Алекс ее понял, пусть не все, но что-то из того, что она рассказывала, уж точно. И он обхватил ее лицо своими большими ладонями и поцеловал несколько раз, снова и снова, пока она, сперва неохотно, а потом все активнее, не принялась целовать его в ответ. А теперь она носит его ребенка. И у него большие планы, даже мечты, об их будущей совместной жизни. Жизни, где они стали бы частью богемы, рисовали бы по ночам (теперь уже наплевать, хотела бы Анни рисовать или нет), до обеда ходили на выставки, после обеда занимались любовью, а по вечерам пили бы вино.

– А как же ребенок? – спрашивала Анни.

– Ребенок? О, наш ребенок! Он станет гением. В моей семье было полно гениев и этот ребенок, мой сын – настанет день и он покорит мир, – отвечал Алекс.

– Это ребенок станет третьей частью нашего единства, – отвечал Алекс.

– Никаких проблем, – отвечал Алекс.

И Анни очень хотелось в это верить.

Мальчика будут звать Оскар. Они вместе так решили.

Более или менее вместе. Оскар Второй – словно один из королей древности, правителей той страны, в которой они сейчас жили. Король, который стал бы поэтом, и писателем, и обладателем литературных и прочих премий и при этом разделял бы скептическое отношение Алекса к национальной гордости страны, Августу Стриндбергу.

Анни очень хотела верить Алексу. Верить, когда он пел ей «Алекс – настоящий мужик, Алекс все понимает». Но в глубине души – снедающая тревога: все эти мечты и планы, они действительно наши, мои? Или, во всяком случае, какое место уготовано в них мне?

Поэтому она уедет.

Или даже так.

Она ДОЛЖНА уехать.

Других вариантов нет.

Очень может быть, что маленький человечек у нее в животе вмешается в ее планы или перенесет их на более поздние сроки, но едва сын станет достаточно большим, она сбежит от него. Оскар останется со своим отцом. А если не с ним, то с Сири.

Бабушкой Сири.

Пятьдесят четыре года, а у нее уже несколько внуков, и совсем скоро она узнает, что ее старшая дочь ждет своего первенца. К лету. Ее старшая из ныне живущих дочерей. Анни.

Она могла бы позвонить. Могла бы рассказать все по телефону, они ведь перезванивались всю осень – Анни болтала то с Сири, то с кем-нибудь из братьев или сестер, – с тем, кто раньше возьмет трубку. Почти все они остались жить в родительском доме или неподалеку от него – в Торнио, Карунки, Кеминмаа или еще какой-нибудь дыре – в общем, достаточно близко, чтобы сошло за родной дом.