Завещание Тициана - [50]

Слова турка вызвали у Виргилия тяжелые воспоминания: Варфоломеевская ночь запомнилась ему как некий кошмар, в котором он, будучи сыном протестанта, выжил благодаря чуду. Он сделал еще глоток крепкого напитка с сильным запахом, пытаясь избавиться от навязчивых дум.

— Кара Мустафа прав. Я начинаю привыкать. Мариетта, уже выпившая целую чашку, напомнила ему о встрече с Пьером.

— Они с Чезароне, должно быть, уже вернулись из лазарета, и он ждет нас на Бири-Гранде. Если ему нужно рассказать нам столько же, сколько нам ему, боюсь, не хватит ночи.

Она соскочила с дивана, расправила складки платья и взялась руками за деревянную спинку, чтобы удобнее было обуваться.

И в эту минуту ей на глаза попался торчащий из-под ковра, устилающего помост, кончик бумажного листа. Она не решилась вытащить его, однако Виргилий, проследивший за ее взглядом, не разделял ее щепетильности и завладел бумажкой. Это был обрывок с тремя занятными изображениями… словом, половина того листа, который незнакомец, проникший на Бири-Гранде, дравшийся с Пальмой и бежавший от Виргилия, обронил во дворе…

Дом на Бири-Гранде превращался мало-помалу в штаб-квартиру расследования. Когда закат окрасил лагуну в розовые тона, достойные кисти Веронезе, все участники сошлись здесь. Виргилию с Мариеттой не пришлось шарить в щели меж камнями в поисках ключа — Пальма показал им, куда, уходя, прячет его, — поскольку и Пьер, и Пальма уже дожидались их. По расстроенному лицу друга Предом догадался, что поездка в лазарет ничего не дала.

— Твой дядя согласился доставить меня на остров, но все напрасно. Горацио в плачевном состоянии. Боже! Как он сдал физически буквально за несколько дней! Мы с трудом узнали его. Муки лишили его рассудка. Он безумно вращал глазами, бормотал нечто бессвязное, на полуслове замолкал и принимался кричать. Смысл наших слов до него не доходил. Его память превратилась в сито. Заставить его пережить заново вечер седьмого августа 1574 года не было никакой возможности.

Виргилий, сочувствуя, обнял Пьера.

Пальма зажег свечи, вставленные в металлическое колесо, подвешенное к потолку прямо над «Пьетой»: их свет заливал полотно каким-то потусторонним сиянием.

— Не знаю почему, но у меня необъяснимое ощущение, что маэстро общается с нами через свое творение. — Он погладил бороду. — Как-никак это последнее, что вышло из-под его кисти. Он уже сознавал: конец близок, смерть унесет его раньше, чем он положит последний мазок. Кисть, мазок… не то! Нож, пальцы! Вот следы его ногтей. Словно он цеплялся за холст.

Большим пальцем он коснулся поверхности холста. Казалось, это вызвало в нем некое видение.

Когда троица друзей предложила Пальме выйти в сад, он оторвался от созерцания, словно пробудился от сна.

— Извините, что я не иду с вами. Хочу проникнуться творением учителя, чтобы оно заговорило со мной без обиняков.

Легкий ветерок, наполненный запахами водорослей, дул с севера, принося с собой в гнетущую атмосферу тяжелобольного города подобие свежести. Мариетта устроилась на скамье, Пьер — на траве. Виргилий установил подрамник с начатой ранее схемой.

— Итак, продолжим. Марсий — это Атика, Аполлон — это Зен, Мидас — Мустафа, Евтерпа — Олимпия, фавн с ведром — Бонфили, фавн в колпаке — Рибейра, ребенок… не кто иной, как Фаустино. Что бы он там ни считал, его присутствие в доме в тот вечер не для всех оставалось тайной. Уж Тициан-то об этом знал наверняка… Может, потому, что карлик не провел всю ночь распростертым на постели, как утверждает.

Пьер заохал — мол, сдаюсь, убедили, хотя во взгляде его при этом сквозило лукавство. Мариетта ограничилась красноречивой улыбкой. Виргилий взялся за третью колонку, которую озаглавил «Побудительная причина».

— Итак? — обратился он к друзьям тоном школьного учителя. — Ys fecit cui prodest[70]. Каково ваше мнение, коллеги?

Пьер и Мариетта подыграли ему и даже слегка поссорились, кому начать. Пьер галантно уступил.

— Я вижу по меньшей мере две причины, по которым Зорзи желал смерти Атики. Primo, она была турецкой шпионкой, а турок он люто ненавидел. Secundo, ее опекал Лионелло, и Зорзи, должно быть, мучился ревностью.

Предом с этим согласился: оба мотива были вписаны в новую колонку напротив фамилии Бонфили. Затем слово взял Пьер:

— Я не видел карлика, но судя по тому, что вы рассказываете, мне кажется, он здорово выиграл от смерти хозяйки: тут тебе и свобода, и кругленькая сумма.

— Не говоря уже о болонке от королевских щедрот, — вставила Мариетта.

— Но разве он не лишился женщины, которую обожал? — Слезы Фаустино явно тронули Виргилия.

Пьер был более прагматичен:

— Отец небесный! Лишился женщины, которой в любом случае ему не видать как своих ушей. Тогда как свобода могла оказаться не только мечтой. — И после некоторого раздумья добавил: — То же и в отношении африканца. И для него со смертью Атики оборвались цепи рабства. А что, если и его поместить в список подозреваемых?

— Но ведь Тициан оправдал его перед Авогадорией! — запротестовал Виргилий.

— Вот именно: перед Авогадорией. Как и я, ты должен был сделать в уме несложный подсчет, показывающий, что за те шестьдесят минут, которые содержатся в часе, Тициан просто из чисто математических соображений не мог побывать и у своего окна на Бири-Гранде, и в квартале Святого Николая. А это значит: он не мог видеть Эбено далеко от дома в то время, когда совершилось убийство. И у Эбено, по сути, нет настоящего алиби. Зато есть побудительная причина — да еще какая! — прикончить свою хозяйку. Причина та же, что и у карлика, но в отличие от него Эбено не пылал к ней безответной страстью.