Завещание Тициана - [39]
Виргилий допил вино, Мариетта подлила ему еще. Он продолжал обдумывать, что еще нужно выяснить у Эбено: требовалось подтверждение списка приглашенных на вечер седьмого августа. Единственным источником информации было письмо египтянки. Но он побаивался того, что «extus unus, textus nullus»[56].
— Твоя госпожа пожелала сама принять гостей. Известно ли тебе, кто был зван к ней?
— О да! Это я знаю. Она мне сама сказала. Впоследствии я часто вспоминал их всех, пытаясь определить, мог ли один из них быть ее убийцей.
Он отодвинул тарелку, тыльной стороной руки смел крошки, поставил на стол кулаки и стал перечислять.
— Один и другой: маэстро Вечеллио и его сын, — начал он, разгибая мизинец и безымянный палец левой руки.
— Его сын? — вырвалось у Виргилия.
— Горацио, — отвечала за рыбака Мариетта. — Он был помощником отца и везде сопровождал его, как я сопровождаю своего отца.
Эбено кивнул, подтверждая ее слова:
— Горацио часто с отцом заглядывал на огонек к моей госпоже.
Для Предома это было открытием: ведь сын Тициана не был упомянут в письме. Эбено продолжал.
— Третий, — он разогнул средний палец, — почтенная куртизанка Олимпия. Она явилась первой. Я еще не успел уйти. Я сам открыл ей дверь и провел в гостиную. Сразу после этого я попрощался и отправился в квартал Святого Николая. Четвертый и пятый: Лионелло Зен и Зорзи Бонфили. — Он разогнул указательный и большой пальцы. — Шестой: турок Кара Мустафа. Седьмой: португалец Жоао Эль Рибейра. Вот и все.
Помимо Горацио, все совпадало и со списком приглашенных, и с персонажами на полотне «Истязание Марсия», за исключением ребенка с собакой.
— Могло ли так случиться, что кто-нибудь еще явился на вечер? В последнюю минуту?
Эбено не колебался ни секунды.
— Я тоже об этом думал. Потому как не мог представить себе никого из гостей в качестве истязателя моей госпожи. Но понял, что это было бы слишком просто: списать все на кого-то незваного. Считая с моей госпожой, в тот вечер их было восемь, поскольку на столе стояло восемь чарок, когда я вернулся в полночь.
Он опустил взгляд на свои кулаки, затем поднял на троих друзей, вздохнул, убрал руки со стола и добавил:
— И в то же время я никак не пойму, кому из приглашенных была выгодна смерть хозяйки. Олимпия потеряла подругу, Зен — протеже, Мустафа — единоверку, Рибейра — учителя, она обучала его турецкому. Не говоря уж о Тициане и Горацио Вечеллио, которым она позировала. Разве что Бонфили…
Это перечисление напомнило Виргилию правило любого расследования.
— Если преступление не выгодно никому из них, кто же мог воспользоваться его результатами?
Рыбак на некоторое время задумался, а затем ответил с большим достоинством:
— Я первый. Я любил свою госпожу за то великодушие, с которым она со мной обращалась. Она меня многому научила. Делала мне подарки… — Он поднес руку к цепи на шее, на которой болталась изумительной красоты львиная голова из слоновой кости. — И все же с ее смертью я обрел свободу! В своем завещании она меня освобождала.
«Завещание? — пронеслось в голове Виргилия. — Нанна ни о чем таком не говорила».
— А кто наследовал громадное состояние твоей госпожи?
— Ее сестра Камара. Мне она оставила достаточно, чтобы я мог устроить свою жизнь, — на эти деньги я купил лодку, участок в море для ловли рыбы и место на рыбном рынке. Другой раб, Фаустино, тоже стал свободным и получил свою долю.
— Кто это — Фаустино?
— Нас было двое в услужении Атики: я и Фаустино — карлик, подаренный ей одним почитателем. Он в общем-то тоже выиграл от ее смерти — освободился, стал комедиантом.
В воспаленном мозгу Виргилия от нежданного появления еще одного участника загадочного дела, а возможно, и не просто участника, все перемешалось. Он запустил руку в волосы.
— Где находился этот Фаустино седьмого августа?
Явно обескураженный этим вопросом, его собеседник нахмурил брови:
— Не знаю. Как и я, он был свободен весь вечер и как-то этим наверняка воспользовался. Но как — не помню. Самое простое — спросить его самого. Он в труппе della calza[57]: «I sempiterni»[58]. Живет на Пословичной улице, за Святыми Апостолами. Там всякий знает карлика Фаустино.
Эбено встал, разминая свое огромное мускулистое тело. У него еще дела. Лодка дала течь. Нужно идти в док, прикинуть, во что обойдется починка.
После ухода Эбено Виргилий заказал еще вина и закуски. До встречи с Фаустино ему хотелось обсудить все с друзьями. Одна мысль мучила его с тех пор, как африканец упомянул о карлике: а что, если ребенком в нижнем правом углу символически изображен второй слуга? Это предположение представлялось ему наиболее вероятным. И впрямь, что лучше ребенка позволяло передать на полотне малый рост? Ведь карлика как такового художник ввести в картину никак не мог: этого не позволял миф о Марсий. Да и намек был бы слишком очевидным и лобовым. Оттого-то он и изобразил ребенка.
