Завещание Сталина - [33]

Через неделю у них в доме появилась Ида, смазливая худощавая женщина, что была, однако, как выяснилось потом, почти ровесницей матери, может даже, чуть старше. Мать сказала, что семья Иды и семья бабушки были соседями, когда жили в Виннице, Ида была её подругой, а отец Иды владел семью винокуренными заводами на Украине, его не тронул даже гетман Скоропадский, но повесили махновцы. Всё это были гнусные антисемиты, и потому всех их расстреляли без суда, как только наши взяли крымский перешеек.

После такого разъяснения Борух, естественно, заинтересовался тётей Идой, которая работала в парикмахерской для богатых людей, делая маникюр — для рук и педикюр — для ног.

Эта Ида и предопределила, возможно, всю его последующую судьбу.

Теперь он не сомневается, что Иду «организовала» для него мать. Возможно, за большие деньги. Возможно, даже выдумала всё про Винницу и про махновцев-антисемитов.

Борух ходил в школу во вторую смену. Ида появлялась утром и присматривала за Борухом и его младшим братом Арончиком, пока мать уходила за покупками на базар.

От Иды пахло духами, как от какой-нибудь знаменитой артистки, голос у неё был мягкий, глаза насмешливые. Приходя всякий раз, когда отца уже не было дома, она всякий раз переодевалась в пёстрый халат из персидской сусы. Борух быстро заметил, что под халатом у Иды нет даже трусов, и это открытие очень повлияло на его отношение к ней: он только и думал о том, чтобы увидеть Иду голой.

С уроками у него не клеилось и раньше: ему была совершенно безразлична вся эта муть, особенно про революцию и большевистскую партию, в доме у них говорили о революции и о власти совершенно иное, и он знал, что если скажет об этом в классе, то арестуют всю их семью, и потому воспринимал как наказание все предметы: думаем одно — рассказываем другое.

Чуть только он обрастал двойками, к директору школы отправлялся отец. Они говорили вполголоса по-еврейски, отец оставлял на столе у директора большой газетный свёрток, и после этого Боруху «натягивали» оценки и по русскому языку, и по математике, и по истории.

— Конечно, оболтус. Ну, и ладно, — временами вслух рассуждал подвыпивший отец. — Я куплю Боруху любой диплом, слава богу, всюду свои люди, и товарищу Сталину только кажется, что он управляет. Ему делают эту уступку, пока он тащит, как коренной, и не кусает пристяжных в нашем всемирном тарантасе. Скоро я приобщу Боруха к настоящей науке жизни. И тут он покажет, чего стоит. Я думаю, он переплюнет всех. Он хитёр и настойчив в главном — добивается чужого, как своего.

— Размазня, — лениво возражала мать. — Эти Вани и Пети, кухаркины дети, дали ему в морду, а он с ними дружит.

— До поры до времени, — оспаривал, жестикулируя, отец. — но если он окажется выкидышем, я его собственноручно утоплю в уборной…

Борух слышал эти речи и понимал, что у него есть долг — долг рождения, долг семьи, который вскоре нужно будет выполнить. И главное для того, чтобы восторжествовать, чтобы утвердить своё превосходство, — это не трепать языком лишнего.

— Язык кормит еврея, но язык и губит всё еврейское дело, — неустанно повторял отец. — Мы сделали эту «русскую революцию» и мы должны получить свою комиссию. А если нас лишат наших прав, мы вновь устроим в этой Дурляндии, в этой Педерации распри, тьму и нескончаемый голод. О, они не знают, что такое сила денег и власть ненависти!..

Отец неспроста говорил такое, — люди, с которыми он общался, и были самыми великими людьми в советской стране, признавалось это официально или не признавалось, это не имело уже никакого значения. Здесь, в Советском Союзе, созидался Великий Израиль. Никто не мог показать его на карте, никто не мог назвать руководителей этого Великого Израиля, их настоящей Родины, но Борух знал, что всегда должен именно этому государству, и был готов — когда-нибудь потом — совершить свои подвиги, подражая Давиду или даже Моисею, о котором временами вслух читала мать.

Но прилюдно обо всём этом не говорилось. Прилюдно протекала совсем иная жизнь, и Борух постепенно приучился к постоянному лицедейству: «Здравствуйте вам!» в лицо и «Чтоб ты в дерьмо попал!» — в спину. Вот ведь и отец, когда в стране поднялся энтузиазм социалистического строительства, определился в какое-то советское учреждение, выправив себе нужные бумаги, но целыми днями работал на другой работе. Он получал свою зарплату, балагурил с сослуживцами, состоял в партячейке и даже был её активистом, пел в самодеятельном хоре, но одновременно платил заместителю директора своей конторы суммы, намного превышавшие его зарплату. За это в ведомости по каким-то особым сметам включалась мать-домохозяйка. Разумеется, её зарплату получали совсем другие люди.

Эту проклятую раздвоенность между показухой и сутью с досадой и тревогой Борух находил во всех школьных учебниках. Его однокашники зубрили формулы и стихи, а он насмешливо думал о них, что они полные дурни и забивают свои мозги навозом, как сошедшие с ума пчёлы, которые вдруг стали в изобилии носить в соты не нектар с цветов, а крупицы дерьма из ближайшей помойки. «Пролетарии, соединяясь, должны увеличивать наши капиталы», — это были слова одного из приятелей отца. Борух услыхал их, запомнил и сделал как бы сутью своей личной философии.