Завещание Шекспира - [47]

Я шел к хозяйскому дому – терему в лесной чаще, где сном неведенья спала она, величественная властительница ночи, и стоял, глотая тот же воздух, что она, божественная Хэтэвэй. Я не дышал. Я был потрясен ею, помешан на ней, как будто сражен ударом молнии моим ангельским созданьем. Когда я наконец выдыхал, вместе с воздухом из меня вылетала вся моя душа. Волшебным образом дух мой устремлялся над молчаливыми садами, ночной дымкой проходил сквозь стены и зарешеченные окна комнат в поисках ее дремлющих очертаний. Вот они – тайная светящаяся розовость под пеленой потрясающей белизны, целомудренной и холодной, как труп.

Она затмила яркость факелов… Наполнен воздух ее дыханьем… Наклонился к ней огонь свечи и смотрится под веки в задернутый завесою зрачок, а он – синей лазури чистой неба!

А там, на левой груди… О небо и земля! Что припоминать! Слева на груди у ней, как пятнышки на буковице белой, пять красных точек родинки… На том самом месте, куда совсем недавно брызнула капля сливок, маскируя ее прекрасное несовершенство. Теперь же оно выделялось, затмевая мой разум – сокровеннее, чем любая самая укромная часть ее тела.

Время останавливалось. Где-то за пределами Хьюландса происходили всякие бессмысленные происшествия: сгорали звезды, совершались акты любви и вероломства, челюсти акул бешено захлопывались в темноте, бессонные короли держали совет, бессонные черви рыхлили землю, точили трупы, которым не было дела до бесстрастных созвездий, медленно и величественно проходящих над кладбищем земли, а холодные океаны омывали земной шар, всхлипывая и вздуваясь от притяжения луны, и приливы вздыхали в своих оковах. Все узники, все до единого – рабы. Даже короли были рабами истории, а звезды – рабынями Божьего промысла, дум о самой жизни, а жизнь – жалкой куклой в руках у времени. Истинная свобода была лишь здесь – в покоях Энн Хэтэвэй, в кубе ее комнаты внутри шара вечной любви. Она была primum mobile[49], без нее никогда б не наступило утро.

Так я провздыхал остаток апреля, май и июнь. Фиалки умирали, как анемичные девы, эльфы опорожняли первоцветы, и больше не было слышно музыки голубых колокольчиков. Но Млечный Путь – всегда в цвету – засыпал пылью гигантские небеса, звезды капали на бузину и на деревья в полях, проливаясь на них острым белым ливнем аромата жизни. Не в состоянии стоять на ногах и сохранять рассудок в этих головокружительных джунглях, я нырял в темноту леса, в тени которого поздние колокольчики и лютики сбивались в пучки, как ангелы, выброшенные на берег из потерянного рая, где, обнимая стволы деревьев, затаившись, хихикали поганки, прислушиваясь к шорохам, ожидая аромата женщины и шелеста женской юбки по росе.

Безумство. Сон в летнюю ночь.

К летнему солнцестоянию я настолько ошалел от вожделения, что превратился в синюю нить жизни, зависшую над выгоревшим пейзажем, смертельно парящую и не находящую удовлетворения стрекозу желания. Пока не наступала ночь, которая как пьяная шаталась со звездами и слегка остужала меня, я пел зеленому лесу, что «Зеленые рукава» принесли мне радость, а Энн Хэтэвэй расцвела в моем сердце. Но исступленную сладострастную жажду невозможно было утолить старинными строками. Мое всепоглощающее томление было слишком яростно, чтобы его не заметить. Я был гунном с гигантским чертополохом между ног, и его лиловая голова щетинилась смертоносными семенами. Выходя на прогулку, я брал с собой книгу, чтобы прикрываться ею. Когда мне пришлось уйти из школы, викарий подарил мне том Цезаря, чтобы я не забывал латынь, но галльские войны теперь служили прикрытием для моего паха. С наступлением темноты я сбрасывал личину пристойности и сдавался на милость своей похоти. Вне себя от возбуждения, я неистовствовал в шоттерийских полях, как бешеный бык, как Юпитер, нападал на воображаемую Энн Хэтэвэй, раздавливая ее чресла лавандой, распугивая ночных фей, сминая тимьян, который благоухал так, что небо чувствовало запах рассвета и слепые пчелы вылетали из ульев, гудя в черноте. Это меня успокаивало на мгновенье, и я лежал в темноте, любуясь светлячками и слушая их разговоры со звездами.

Но я больше не мог терпеть. Желание мое расцветало пышным цветом, и горячее белое семя вырывалась со всей силой переполненной до краев неуемной молодости, обжигая звезды и творя свой собственный прекрасный, но краткий Млечный Путь. Душа моя возносилась вместе с ним, непобедимая, и звезды отбрасывали свои шпаги и капитулировали. Семя мое остывало, и, сонно пошатываясь, я поднимался зачерпнуть ледяной воды из ручья и ополоснуться. Я с гиканьем бежал к Хьюландсу. Ангелы ужасались мне, но какое мне было до них дело? Никакого. Летучие мыши задевали меня крыльями, когда, скача, как газель, я окунался в высокую траву. А ночные мотыльки со сверкающим волнением в крошечных крылышках с бесконечной нежностью летели вслед за мной. Они были свитой природы, ее ангелами-хранителями. А я был богом. Я громко вскрикивал и прятался в укрытии, будя ото сна домочадцев Хьюландса. Как смеют они спать, храпящие трутни, когда в их улье нашла пристанище такая королева-пчела?