Завещание Шекспира - [44]

– Ну и как ты считаешь, Уилл, все на месте – или чего-то не хватает?

В ней все было совершенно – каждый дюйм ее тела, но мне нужно было найти комплимент поизысканней. Я покопался в своей потрясенной голове и призвал на помощь Овидия.

Где розы с лилиями сочетала природы нежная, искусная рука, там красота чиста и неподдельна.

Не знаю, произнес ли я это вслух или просто подумал.

– Красиво!

Значит, я все-таки произнес это вслух. Слава богу!

– И стихи твои точны, ведь все это сотворил Господь. И его творенье выдержит ветра и непогоду. А ты все еще глазеешь. Тебе перечислить? Два глаза, две руки, две груди… Продолжать?

У твоего порога я выстроил бы хижину из ивы, взывал бы день и ночь к моей царице, писал бы песни о моей любви и громко пел бы их в тиши ночей. (Держись за свой трон, Овидий!) По холмам пронеслось бы твое имя, и эхо повторило б по горам… э… э…

– Да ты ж не помнишь, как меня зовут!

Я признался, что попал впросак.

– Энн Хэтэвэй.

Я вгляделся в нее. Она была похожа на мою мать, ведь та выглядела моложе своих лет. Из толщи Библии послышался голос, который тайно прошептал мне на ухо: «Неужели может человек в другой раз войти в утробу матери?» Интересно, чего теперь хотел тот старый змей-искуситель? Голос Энн Хэтэвэй прервал мои мысли и вырвал меня из моего странного и внезапного желания.

– Ну что, Уилл, я так и умру старой девой? Или в канун святого Андрея[48] мне все же лечь спать обнаженной, чтобы увидеть во сне своего суженого?

Трудно было понять, что скрывалось за смехом, который срывался с ее губ. Тоска? Потаенная печаль? Боль? Разочарование? Крушение надежд? Естественно, я решил, что она ждала всю жизнь, чтоб я вошел в ту дверь, взял ее на руки и унес в светлое будущее – и вот он я.

– Нет, ты не умрешь старой девой, но и жить старой девой ты тоже не будешь. А если и будешь, то, надеюсь, недолго.

– Вы, молодой человек, очень ловко отвечаете. Вот только интересно, умеют ли поэты любить.

– Лучше всех, потому что только тот, кто по-настоящему любит, может сочинять настоящие стихи.

– Но беда в том, – сказала Энн Хэтэвэй опять со смехом на губах, – что и поэты, и влюбленные ужасные выдумщики.

– Но иногда за свои выдумки они готовы пойти на смерть.

– Все мы когда-то умрем, и нас изгложет могильный червь – но не из-за любви. Мужчины – род коварный.

– Не теряйте ж из ваших минут ничего – хей, хо-хо! хей, хо-хо! Потому что теперь для любви торжество, превосходной весенней порою.

– Так и поступлю, – сказала она, бросая взгляд на мои вздувшиеся бриджи. – Но если ты не согласен, приходи еще, поговорим.

Прелестная искренняя улыбка.

– А пока ты здесь, будь любезен, сделай одолжение.

– Все что угодно.

Она подошла так близко, что я почувствовал, как ее зеленое платье коснулось моих дрожащих колен. Ее руки все еще были подняты, она встряхнула ими, и белые капли брызнули мне в лицо.

– У меня рукав опустился, поправь, пожалуйста.

Я закатал рукав, глядя ей в глаза. Она смотрела на меня не отрываясь.

– Благодарю. Дай-ка мне свою руку.

То было мое вознаграждение.

Она разрешила мне прикоснуться к себе. Я не был так близко к девушке с того времени, как много лет назад перед моими глазами проплыли луноподобные груди Мэриэн. Но то детское происшествие не считалось. Как во сне, я потрясенно смотрел, как моя правая рука медленно вытянулась, скользнула внутрь выреза платья Энн Хэтэвэй и блаженно сжала ее грудь в пяти лихорадочных пальцах. О боже! Сколько времени я простоял – две секунды? две минуты? – со странно текучей прохладной плотью в изгибе моей ладони. Не важно. Важно было, что я, Уилл Шекспир, стоял, держа в руке грудь красивой женщины, и сгорал в пожаре желания, а ее речь струилась надо мной, как воплощенные в жизнь Овидиевы стихи.

– Тебе еще надо набраться опыта. У работящих девушек, как я, пальцы ловкие. Я встаю рано и начинаю работу с первыми петухами, когда они только расправляют свои красные гребешки, чтобы поприветствовать рассвет. Я сама надоила это молоко сегодня утром. А когда взбиваешь его своей рукой, оно делается еще слаще на вкус. Я и с ульями управляюсь так искусно, что пчелы думают, что я их матка и, чтоб мне угодить, выпускают мед из своих медовых желудочков – густой, липкий и сладкий-пресладкий. А если этой весной я умру незамужней, мой саван украсят цветами, чтобы оплакать мою девственность. Ненужная трата, а, Уилл? Как ты думаешь?

Я не мог ей сказать, что я думал. Я хотел ее с бешеной силой и был нем, как дверь кладовки. Неужели она была девой? Одета она была в одежду непорочно-зеленого цвета, а не в продукт шелкопрядного червя, но, может, какой-нибудь червь уже ее пробуравил? Какой-нибудь прыщавый хьюландский дурень типа Дика уже засунул свое достояние между ее великолепных грудей и побывал там, куда я боялся ступить? Я уже сходил с ума от недоверия и исступленной ревности. Я вошел в эту дверь пять минут назад, а она уже позволила мне себя потрогать. Можно сказать, даже поманила. А что, если эта молочница – самая блудливая телка во всем Шоттери?

– Что ты думаешь, Уилл?

– Я думаю, что я сюда еще вернусь.

Отвечая ей, я убрал руку, чувствуя неуместность вежливой беседы с неловко выгнутой рукой, крепко сжимающей во вспотевшей ладони женскую грудь.