Завещание Шекспира - [41]

В ее тени плела она гирлянды из лилий, роз, фиалок и жасмина, а также сиреневых соцветьев, что пастухи зовут так грубо, а девушки «ногтями мертвеца».

Может, Веджвуд все выдумал? Нет, его портняжий ум был слишком незатейлив, чтобы придумать такую сцену. Но мне она была понятна: лишиться любви в таком юном возрасте, остаться настолько беззащитной, что единственным выходом было облачиться в красоту природы и прийти на Эйвон готовой умереть.

Разумеется, некоторые жалостливые души представляли все иначе.

Венки цветущие на ветвях ивы желая разместить, она взобралась на дерево; вдруг ветвь под ней сломалась – ив воды плачущие пали с нею гирлянды и цветы. Но ведь все было не так. Она пришла на эту отмель времен, на берег, соскользнула в реку и натянула ее поверх себя, как покрывало, как зеркальный саван, прохладный, успокоительный, остужающий земную боль. Как странно, думал я, что на реке не осталось и следа ее боли, только тина и вода, ничего, что послужило бы напоминанием о ее печальной сельской повести. И я с безнадежной ясностью представил, как ее платье наполнилось водой и широко распласталось по воде.

Ее одежда, широко расстилаясь по волнам, несла ее с минуту, как сирену. Несчастная, беды не постигая, плыла и пела, пела и плыла, как существо, рожденное в волнах.

То была ее лебединая песня, и лебеди плыли мимо нее по-королевски, под звуки ее пенья.

Но это не могло продлиться долго: одежда смокла – и пошла ко дну. Умолкли жизнь и нежные напевы.

«И поделом ей, – утверждал могильщик, существо из моих детских кошмаров, который копал ей могилу. – Так ее и растак, паскудницу! Она не лебедь, чтобы плавать по Эйвону».

Он рыл могилу в освященной части кладбища, к большой досаде священника, который ее хоронил. Сославшись на невыясненные обстоятельства смерти, ее родные умоляли поверить в несчастный случай, и на этот раз городской совет внял их мольбам.

– Подозрительная смерть, – бурчал священник, – такая сомнительная, что ее нужно бы предать земле на перекрестке двух дорог.

И если б высший приказ не изменил порядка церкви, она б до Страшного суда лежала в земле неосвященной. Прах и камни, а не молитвы чистых христиан должны б ее в могилу провожать. Она ж в венке девическом лежит; на гроб легли невинные цветы, и он святой покроется землею при похоронных звуках меди.

Все, что ей причиталось. Ее обезумевший от горя брат умолял позволить заказать панихиду по той, которая так любила пение. «Как – и больше ничего?»

Делать нечего. Церковь была против: «Мы осквернили бы святую службу, пропев ей реквием, как всем, почившим в мире. Засыпай ее землей, могильщик!» После обряда священник сказал им: «Nunc dimittis[46], все расходитесь по домам». Идите вон!

Еще один грубый поп. Как тот, что хоронил мою сестру. И я снова прошептал: «Спустите гроб. Пусть из девственного праха фиалки вырастут».

Но могильщика не интересовали фиалки. Он поднял один из цветков, которые в момент смерти сжимала в руке Кейт Хамлет, длинный пурпурный цветок, который назывался «пальцы мертвеца»[47]. С глумливой улыбкой старый черт сунул палец внутрь стрелообразного листа, который поддерживал чашечку цветка, и с непристойным гоготом погладил пурпурный фаллос. Было бы совсем неудивительно, если бы он еще и пернул.

– Ума не приложу, как можно убить себя вот из-за этого! Посмотри-ка, парень, да здесь их сотни – рви не хочу! Этого добра всегда предостаточно, в любое время года. Убить себя из-за того, что один из них ее бросил!

Отброшенный им цветок упал в могилу на бедро Кейт Хамлет – последний пурпурный цветок для бывшей девственницы.

В приличном обществе эти длинные пурпурные цветы назывались «лорды-и-леди», а на устах наших целомудренных дев «пальцы мертвеца».

– Ты и в цветах разбираешься?

Еще их называют «кукушечьей пинтой», а на языке людей постарше, таких как Агнес из Асбиса, это были «коровы-и-телята» или «джек-на-аналое». Когда-то их еще называли ариземами. А не стесняющиеся в выражениях пастухи и непристойные могильщики одинаково грубо, с похотливой и глумливой насмешкой, называли эти зеленые вульгарности «язык-в-хвосте», а то и еще откровеннее. 

13

– Так-так-так. Теперь перешли на цветы, да?

Она снова вошла в мою комнату и во внезапно наступившей тишине хмуро смотрела на нас и следы явного мужского непослушания в виде виновато стоящих на столе наполненных стаканов.

– Я пью за двоих – за себя и за него, – сказал Фрэнсис. Он щедро и не без удовольствия отпил из моего стакана и отставил его подальше от меня, чтобы я не смог до него дотянуться.

– Мы с Уиллом говорили о его сестрах, ведь так же, Уилл?

Хмурое лицо слегка смягчилось.

– У него всего одна сестра. Интересно, что он ей оставит.

Фрэнсис развел руками.

– Мы еще пока…

– Так не лучше ли вам?..

– Совершенно верно, госпожа Энн. В самом деле, Уилл, не записать ли нам этот пункт прямо сейчас?

Также я даю и завещаю упомянутой сестре своей Джоан 20 фунтов стерлингов…

– Она может взять себе всю твою одежду, – сказала Энн.

Мне показалось, что Элисон взглянула на меня с жалостью, за которую я был ей сейчас весьма благодарен.

…И все мое носильное платье, которые должны быть выплачены и выданы ей в течение одного года после моей смерти.