Завещание Шекспира - [140]

– Бог ее простит, – ответила королева, – я не могу.

Это признание ввергло королеву в меланхолию, которой она уже не преодолела, да и не хотела преодолеть, – с жизнью было покончено, она начала угасать, отказывалась от лекарств и развлечений. Знаешь, Фрэнсис, наступает время, когда тело, как эпоха, умирает, потому что хочет умереть. С него довольно.

Оказалось, что в последний раз мы выступали перед ней на Сретенье. С таким же успехом мы могли бы играть для трупа. Черные глаза, глубоко запавшие на сильно осунувшемся белом лице, уже ни на что не реагировали. И потемневшие зубы не обнажились в улыбке в ответ на шутки Армина, и даже Сесил[153] начал подхихикивать, чтобы приободрить ее. Никакой реакции. Ни одна складка не добавилась к чудовищно-морщинистой маске. Увидев ее такой, я понял, что только смерть заставит ее вновь усмехнуться. И может быть, в этой холодности она была лучшим критиком пьесы, которую мы давали. Вероятно, она ощутила иронию названия. «Все хорошо, что хорошо кончается» – невеселая история колец, ошибок и неудачной попытки подсластить горькое прошлое. А когда пьеса сыграна и костюмы сняты, короля не отличить от нищего – таков эпилог любой, пусть даже величайшей, жизни. Когда ее крестный сын Хэрингтон попытался было почитать ей свои шутливые стихи, она холодно ответила: «Когда слышишь, как к твоим воротам подкрадывается время умирать, такие глупости не радуют. Для меня они все в прошлом».

Год угрюмо продвигался к последнему месяцу ее жизни – марту.

Она все еще носила тоненькое колечко, которое ей когда-то подарил Эссекс, а коронационное кольцо, глубоко врезавшееся в ее плоть, которое невозможно было снять с пальца, после ее смерти пришлось распиливать. Она его носила сорок четыре года и пять месяцев. Она любила повторять, что хочет служить стране и подданным, и теперь признавалась, что день ее миновал, тьма сгущается и дело длиною в жизнь уж свершено. Она умирала.

Врачи говорили, что ей не давала есть гнойная ангина. Она потеряла вкус к жизни. Но все равно не хотела ложиться и сидела, облокотившись о подушки, опасаясь, что если приляжет, то уже больше не встанет. На протяжении четырех дней она сидела или даже стояла, умирая, такова была ее воля; не то чтобы ей хотелось жить – она не желала сдаться на милость вселяющему страх черепу, который усмехался ей из зеркала, подмигивал, заглядывал через плечо, глумился над ее немощью, позволял немножко передохнуть, поиграть роль королевы – смерть правила своим двором. Да, теперь она действительно была Ричардом II и всеми королями и королевами сразу.

Рассказывали, что когда у нее начались предсмертные видения, ей виделось ее тело – отвратительное, истощенное, окруженное пламенем адского огня. Начались галлюцинации агонии, проделки мозга. Совершались магические обряды, чтобы удостовериться в том, что злые духи, ниспосланные нечистой силой, чтобы терзать ее в последние дни жизни, изгнаны.

– Увы, всем нам предстоит умереть.

Что еще ей мерещилось? Привиделась ли ей ее мать, которую обвинили в прелюбодеянии с шестью мужчинами, включая собственного брата, и казнили, когда ее дочери было всего два года? Елизавета прожила нелегкую жизнь. Она видела, как женщин по воле мужчин отправляли на смерть, и это зрелище оставило глубокий след на объявленной незаконнорожденной дочери печально знаменитой блудницы. Постель и плаха слились и перепутались в ее израненном рассудке. С двухлетнего возраста ей был прегражден путь на трон, а чахлый бессердечный брат оттеснил ее еще глубже на задний план, пока не выхаркал с кровью свою беспросветную жизнь в подушки в пользу леди Джейн Грей. Кровавая Мэри снова объявила ее незаконнорожденной и обвинила в измене, виселицы были увешаны мятежниками, а ее саму под проливным дождем увезли на лодке через «Ворота предателей» в Тауэр.

Даже на смертном ложе Мария упорствовала, что с теологической точки зрения ее сестра была бастардом, ублюдком неверной и распутной жены Генриха VIII, и он не был ее отцом, хотя и слепой за версту распознал бы его в этой бледнокожей, рыжеволосой, темноглазой красавице с крючковатым носом. Мария сдалась и признала Елизавету своей преемницей только на последнем издыхании. Наконец-то Елизавета достигла своей цели.

Она добилась сорока пяти лет волнений и неимоверного напряжения сил – монархиня, к величайшему прискорбию своего отца рожденная «раздвоенной», а не «с гребешком», то есть девочкой, а не мальчиком. Он и представить не мог, что она станет ему лучшим сыном, чем настоящий мальчик. Она заявляла, что, если бы ее выгнали из королевства в одной нижней юбке, она смогла бы жить в любой точке христианского мира.

И что же скрывалось под той нижней юбкой – Венера или Веста? Льстивый Джон Лили[154], который лизал все, что хотя бы отдаленно походило на королевский зад, говорил, что она лучше, чем Венера, и величавее, чем Веста. Ей было за шестьдесят, когда я впервые выступал перед ней и с близкого расстояния увидел лицо с кожей трупа, крючковатый клюв, черные глаза и такого же цвета зубы, темные, как тростниковый сахар. Королева никогда не смотрелась в зеркало, не желая видеть голову смерти в парике. Огоньки фолликул давно погасли под рыжим париком, но огненный темперамент все еще бушевал, горя и сжирая ее.