Завещание Шекспира - [120]
– Пожалуйста.
Но пьеса продолжается, не прекращаясь в моем воображении и за задернутым занавесом сна.
– Он был для нее просто плотской утехой.
Любой мужчина был для нее утехой. Но на этого она имела особые планы. Он был молод, до нее у него не было женщин (поверьте моему слову!), красив, богат, неженат, влиятелен и титулован. Кто бы мог устоять, а она в особенности! Рядовой актер не шел с ним ни в какое сравнение.
Гораздо позднее со слезами на глазах он рассказал, что его манило к ней как раз то, что она была моей любовницей. И знаешь, я поверил ему тогда и верю в это сейчас. Очень похоже на правду: мальчик ревновал, он хотел стать ближе ко мне, своему другу. По-своему он был мне верен даже больше, чем раньше. Переспав с ней, он стал ближе ко мне.
Прелестный вор! Прощаю я тебя… Ты полюбил ее за то, что я ее люблю… Когда, любя, любовь мою возьмешь, я буду рад, что ею обладаешь. Время понимания и прощения пришло позже – о том, что сделано, напрасно не тоскуй. Сначала он тоже не мог выпутаться, как мошка, увязшая в паутине, как мотылек, летящий на огонь, такова была сила ее рокового притяжения. Кто одарил тебя такою силой властной? Как мог я злиться на беспечные обиды юных лет? Должны мы слабости друзьям прощать. Он был ходячим искушением для любой женщины, и если ищет женщина любви, сын женщины ль ответит ей презреньем? Только не мой Гарри. Так оправдывало его мое растерзанное сердце. Она погубила его невинность и осквернила нас троих – колодец был отравлен.
Меня приводила в ужас мысль о том, что я мог бы потерять его, а не ее. Об этом я рассказал в сонетах, которые хлынули из меня потоком.
Я писал совершенно неприкрыто – как никогда до этого. Я раскачивался, как маятник, между унижением – Все, все мои любви, да, все возьми! Но станешь ли от этого богаче? – и ненавистью – Так красота от скверны и обмана как сгнивший цвет – зловоннее бурьяна.
А потом буря улеглась, и я убедил себя в том, что я тихо буду проводить все годы жизни моей, помня горести души моей.
Но знаешь, Фрэнсис, развязка наступила гораздо позже, через много месяцев нашей связи, которая все длилась, несмотря на мой зарок. Тайные встречи, доходившие до меня слухи, разоблачения, ссоры, примирения, клятвы, нарушенные обещания – то была катастрофа. Однажды она спросила меня: чем это я был так недоволен? Я ведь тоже нарушил брачные узы: «Сам-то сбежал из Стрэтфорда! Ты ничем не отличаешься от остальных, так что перестань так сокрушаться и ужасаться». А потом поднимала юбку, клала мою руку у себя меж ног и говорила: «Ну что ж, старина, так уж и быть, пересплю с тобой по старой памяти – из сострадания» – и глядела на мою боль с притворной жалостью черными, как бы траурными глазами, которые хоронили меня. Я покорялся – что мне еще оставалось? – и ложился с ней в постель, возвращаясь в безобразный водоворот похоти, ревности и отвращения. Ревность стала смыслом моей жизни, и с каждой четвертью луны рождались новые сомненья. Какая пытка! Мне хотелось забыть их похоть, когда они вели себя как козлы, как одуревшие от жары обезьяны, как волки в течке. Я страшился обнаружить поцелуи Гарри на ее губах, застать их в тот момент, когда он ее покроет. Моим утешением стала ненависть, похожая на мух мясных рядов, что в мерзости роятся от рожденья. И вот однажды, когда после жестокого деяния она заснула, я посмотрел на ее освещенную светом свечей белоснежную шею: черная родинка едва заметно подымалась и опускалась в такт ее дыханию. И мне на ум пришло убийство: задуть свечу, задушить ее в постели, ведь постель так и так была осквернена. Но потом я подумал: загасив светильник твой, найду ли где я пламя Прометея, чтоб вновь зажечь потухший твой огонь?
И, содрогнувшись, я поспешил уйти.
В конце концов она нас обоих заразила сифилисом, что было неминуемо, и, больной и телом, и душой, я уехал лечиться в Бат. Я был жалким и унылым пациентом. Утратив разум, я был неизлечим, безумен от не проходящего смятения. Я мог выжечь рану, только говоря о ней в стихах, и бороться с болью только горшей болью. Изнуренный трудами, я хотел уснуть. Я вернулся к Гарри с затаенной незаживающей раной в сердце.
Как было на зиму похоже это время, которое провел с тобой я не вдвоем. Что за мороз и мрак спускалися, как бремя, и как все вдруг в глаза глядело декабрем.
Он встретил меня, покаялся и одарил деньгами, большими деньгами. Прося прощения, он не скупился – вот тогда-то я и купил себе долю в только что созданном театре «Слуг лорда-камергера». Чума наконец-то решила, что с Лондона довольно горя. Вновь открылись театры. Настало время оставить позади мою личную чуму и
