Завещание Оскара Уайльда - [39]

Наши тогдашние нежности были мальчишескими, но они пробудили во мне безумную радость и одновременно – великий стыд. Я решил больше с Гарри не встречаться, и действительно, после той ночи мы только обменивались письмами. Но дело было сделано – он открыл мне глаза, разбудил то, что во мне спало. Я и до этого знал, что физическая красота не принадлежит какому-то одному полу, что она парит над обоими полами, подобная putti [78] на картинах Фра Анджелико, – но я думал, что эта красота абстрактна, и не понимал, что ее можно радостно вкушать и при этом она нисколько не теряет в изысканности. Но, отвергнув великолепный творческий идеализм, я сделал первый шаг по пути в трясину. Пируя с Сократом, я по другую руку обнаружил Алкивиада, и ел с ним мясо, и пил с ним вино.

Прошел год – год, когда я пытался не замечать открывшегося мне соблазна. Если бы я хоть намекнул о чем-нибудь Констанс, она отвернулась бы от меня с ужасом и презрением. И я хранил мою тайну, пестовал ее, вскармливал ее вздохами и стенаниями. Но боги играют с нами в жестокие игры: я совершил паломничество в Оксфорд к Пейтеру, и после одной из его длинных похоронных речей о чувстве без страсти я пал вторично.

Дело было так: после лекции ко мне на улице подошел молодой человек и представился. Теперь я вижу, что я всегда был не соблазнителем, а соблазняемым; хотя, по расхожему представлению, мне уготовано место в аду подле Жиля де Ре [79], я никогда не раздувал пламя страсти, которое в конце концов поглотило меня. Студента, конечно, звали Роберт Росс. Он отличался особой мягкостью характера, присущей тем, кто вовсе лишен честолюбия; в те дни он обладал отзывчивостью ребенка. Он полюбился мне с первого взгляда, а первый мой взгляд безошибочен.

После той встречи я пригласил его на Тайт-стрит, и в последующие месяцы он стал там постоянным гостем. Робби был очарователен, он обладал особым талантом задавать вопросы, ответить на которые мог я один. Он восхищался мной, и в его обществе я становился достойным восхищения; ему я обязан некоторыми из моих лучших диалогов. Не правда ли, странно, что можно боготворить человеческую душу до такой степени, что начинаешь боготворить и тело? Мы были в близких отношениях, но страсть не вечна. И, конечно, я испытал облегчение, когда наша плотская близость сошла на нет. Я никогда надолго не привязывался к человеку своего круга – это все равно что спать с самим собой. Робби только показал мне дорогу – сперва я шел по ней быстрыми шагами, потом начал все больше уставать. Я чувствовал, однако, что сократическая любовь облагородила меня; воображение, до той поры скованное, в ее лучах расцвело и окрепло. Я начал глубже понимать себя и жадно принялся искать новых откровений.

Робби ввел меня в кружок уранистов, где я познакомился с Мором Эйди, Морисом Швабе, Реджи Тернером. Они говорили о своей жизни без всяких умолчаний, и мне открылись доселе неведомые картины: уродливые чугунные писсуары северного Лондона, парки, где среди листвы то и дело мелькала красно-синяя военная форма, каток в Найтсбридже, где на льду расцветали диковинные цветы. Все это казалось мне восхитительным, но тогда я не позволял, как они, новой страсти полностью завладеть своей жизнью. Их общество меня привлекало, их сумрачные дела – нет. По вечерам мы вместе ходили в паб"Краун" на Стрэнде или в бар «с душком», что в ресторане «Сент-Джеймс»; там мы проводили время за рюмкой и сигаретой, разглядывая слонявшиеся мимо нас странные размалеванные существа.

«Краун», как и всякое средоточие греха, был великолепным местом для наблюдений. На стенах висели эстампы с изображениями боксерских поединков – иные из них были подписаны; темно-красные абажуры восхитительно приглушали свет газовых ламп. Молодые люди со спортивными газетами и старики с сигарами окружали «маргариток» – очаровательное старомодное словцо – и заводили шутливые разговоры. Вспоминается один юноша, называвший себя Китти Фишер; он охотился за клиентами на Стрэнде и Флит-стрит.

– Господа из Сити – моя слабость, – признался он мне однажды. – Славная публика. Вы сами-то не из Сити будете, мистер Уайльд?

– Нет, я писатель, мой милый.

– Писатель? Поди ж ты, как интересно. Ваше имя небось и в «Ньюс» можно встретить?

– Нет, мой милый, мне эта честь не выпала. – Я заказал ему портвейн.

– А как писатель вроде вас обычно проводит вечер? Побаловаться с Китти он не хочет?

– Не хочет, мой милый, – эта честь ему уже выпадала.

– Рассказывайте. Если я кого видел – запоминаю крепко, а такого красивого господина уж точно бы не забыл.

Так проходили часы. Здесь все было не всерьез, и любой намек на серьезное немедленно растворялся в облаке смеха. Все видные деятели в этих разговорах превращались в нелепые карикатуры: Гладстона называли не иначе, как «миледи Гладстон», Розбери именовали просто «принцессой»; сэр Чарльз Дилк был для его поклонников «императрицей Челси». Это забавляло меня и приносило некое облегчение. Современную цивилизацию можно терпеть, только смеясь над ней, и все эти знаменитости, когда их водружают на пьедестал, становятся совершенно невыносимыми. Мне нравилось свергать их силой смеха. Я играл с огнем, но разве есть на свете для игры что-нибудь более подходящее?