Завещание Оскара Уайльда - [33]

И вновь он уснул. И вот что он увидел во сне. Опять провожатый вывел его из дворца на улицы большого города. Он очутился в том же невзрачном переулке, но теперь был вечер, и от слепящих светильников множились диковинные тени. Юноши подталкивали друг друга и громко перекрикивались, девушки затевали странные игры с картами и камушками. Мужчины и женщины плясали на грубой булыжной мостовой под резкие звуки незатейливых инструментов, иные же парами сидели, перешептываясь, в темных углах. Всюду раздавался смех, на земле виднелись пятна пролитого вина. «Это Страсть и Радость, – сказал провожатый. – Знай же о них».

И когда юный принц проснулся, его охватил непонятный страх, и он призвал Гофмейстера с Наставником. «Что такое Страсть и Радость? – спросил он их. – Я видел это во сне, и мне теперь неспокойно». Придворные в изумлении переглянулись. «Это дикие и грубые слова, Ваше Высочество, – сказал Наставник. – В литературной речи они не употребляются уже много лет». «В приличном обществе так не говорят, – добавил Гофмейстер. – Я вращаюсь в нем вот уже шестьдесят лет и не слышал подобного ни разу».

Но тревога юного принца не рассеялась. Он подошел к окну и взглянул на прекрасный и неизменный мир, который за ним открывался. И вдруг он увидел то, чего никогда не видел раньше: вдали по голубовато-зеленому лугу ехала на лошадях труппа жонглеров и акробатов, и в изысканном освещении чудесного окна они вырисовывались куда отчетливее, чем образы сновидений. Вечером они собирались дать представление в большом городе, о чем принц, конечно, не знал. Но до него доносились их возгласы и смех, так созвучные его снам. Юный принц принялся кричать им и махать им рукой, но они ссорились между собой и ничего не слышали. Тогда принц стал стучать кулаками по окну, хрупкому, как все прекрасное, в надежде привлечь их внимание. Но труппа циркачей проехала мимо и скрылась из виду.

И юный принц опечалился. Картины на стенах комнаты утратили всю свою прелесть. Эндимион показался ему попросту безжизненным, изысканная статуя Аполлона – подделкой, жалкой игрушкой. Книги тоже перестали давать ему отраду – ведь в них не было ни слов «Страсть и Радость», ни слов «Нищета и Скорбь». Великолепная обстановка покоев теперь лишь угнетала принца; душа его изнывала под этой тяжестью, и он утратил сон. Каждое утро он бросался к окну в надежде снова увидеть циркачей, но они все не ехали, и день ото дня юный принц все больше бледнел и чахнул.

Придворные забеспокоились. «Совершенно очевидно, – заявил Наставник Гофмейстеру, – что все эти законы и указы, которые вы даете ему подписывать, заставляют его напрягаться сверх меры». «Нет, виной всему – уроки математики, на которых вы упрямо настаиваете, – ответил Гофмейстер. – Они иссушили его». Разумеется, юный принц этого разговора не слышал – ведь придворные в его присутствии даже не раскрывали рта, пока он сам к ним не обращался. Но теперь ему не о чем было с ними говорить.

Шли дни, а принцу становилось все хуже; и вот на седьмой день, когда празднества в городе подошли к концу, на малахитовом поле вновь появились циркачи, ехавшие назад, к себе на родину. Увидев их, принц возрадовался столь сильно, что не мог сдержаться. Он махал им руками, он кричал во весь голос: «Умоляю, остановитесь, умоляю, идите сюда – мне так нравятся ваши блестящие уздечки и цветные одежды!» – но они не слышали его и продолжали свой путь. В отчаянии принц схватил статую Аполлона и с размаху швырнул ее в драгоценное окно. «Подождите! – воскликнул он. – Я с вами!» Но они уже отъехали далеко и не оглядывались на дворец, известный под именем Sans Souci – Дворец Беззаботности.

И тогда принц почувствовал тоску горше той, что он пережил во сне, и скорбь сильнее той, что показал ему провожатый. Он распахнул свой богато изукрашенный камзол, подобрал зазубренный осколок самоцветного окна и всадил себе в самое сердце.

Циркачи услышали какой-то отдаленный звук. «Что это?» – спросил менестрель ехавшего рядом карлика. «То ли стекло разбилось, то ли волна ударила в берег», – ответил карлик. «Чепуху ты мелешь», – рассмеялся менестрель, и труппа двинулась дальше.

10 сентября 1900г.

В последние несколько лет перед тюрьмой я стал символом того самого Общества, которое с презрением меня в нее бросило. Уже в оксфордский период я был принят повсюду, но поначалу только в качестве приправы. Лишь после того, как я покинул «Женский мир» и начали выходить мои великолепные книги и ставиться мои великолепные пьесы, я сделался главным персонажем карнавала, блиставшего по воле самых влиятельных людей Англии. Ведь все мои пьесы были – для имеющих глаза, чтобы видеть, но не уши, чтобы слышать, – явлениями светской жизни. В ранней молодости я видел свою миссию в том, чтобы привносить искусство в жизнь; в драматургии же, как я обнаружил, оба эти элемента, соединяясь, достигают совершенства. Мне, правда, следовало усовершенствовать также и зрителей – увы, я понимаю это только теперь.

Моих пьес никогда не ставили такие новые театры, как «Индепендент» или «Нью сенчури» – будучи завсегдатаем Вест-Энда и отеля «Савой», я считался птицей более высокого полета. Я, конечно, понимал, что мои пьесы были безделками – изысканными безделками, – и открещивался от каждой из них, едва она получала признание публики; в случае провала я прижал бы пьесу к самому сердцу и объявил бы ее истинной вершиной своего творчества.