Завещание мужества - [4]

Вошел он.

   Сержанту подал автомат.

— Сережа убит…

   В голову…

     Сразу… —

И если ты

   на фронте дружил,

поймешь эту правду:

   я ждал, что войдет он,

такой,

   как в лесах Подмосковья жил,

всегда пулеметною лентой обмотан.

Я ждал его утром.

   Шумела пурга.

Он должен прийти.

   Я сварил концентраты.

Но где-то

   в глубоких

     смоленских снегах

замерзшее тело

   армейского брата.

Ты знаешь,

   есть в нашей солдатской судьбе

первая смерть…

   Говорили по кругу —

и все об одном,

   ничего о себе.

Только о мести,

   о мести

     за друга.

1942

Подрывник

К рассвету точки засекут,

а днем начнется наступленье.

Но есть стратегия секунд,

и есть секундные сраженья.

И то,

   что может сделать он

и тол

   (пятнадцать килограммов),

не в силах целый батальон,

пусть даже смелых

   и упрямых.

Он в риске понимает толк.

Уверенно,

   с лихим упорством

вступает он в единоборство

с полком.

   И разбивает полк.

И рассыпаются мосты.

И падают в густые травы,

обламывая кусты,

на фронт идущие составы.

И в рельсах, согнутых улиткой,

отражена его улыбка.

1942

Баллада о дружбе

Так

   в блиндаже хранят уют

коптилки керосиновой.

Так

   дыхание берегут,

когда ползут сквозь минный вой.

Так

   раненые кровь хранят,

руками сжав культяпки ног.

…Был друг хороший у меня,

и дружбу молча я берег.

И дружбы не было нежней.

Пускай мой след

   в снегах простыл —

среди запутанных лыжней

мою

   всегда он находил.

Он возвращался по ночам…

Услышав скрип его сапог,

я знал —

   от стужи он продрог

или

   от пота он промок.

Мы нашу дружбу

   берегли,

как пехотинцы берегут

метр

   окровавленной земли,

когда его в боях берут.

Но стал

   и в нашем дележе

сна

и консервов на двоих

вопрос:

   кому из нас двоих

остаться на войне в живых?

И он опять напомнил мне,

что ждет его в Тюмени сын.

Ну, что скажу?

   Ведь на войне

я в первый раз

   побрил усы.

И, видно,

   жизнь ему вдвойне

дороже и нужней,

   чем мне.

Час

   дал на сборы

     капитан.

Не малый срок,

   не милый срок…

Я совестью себя пытал:

решил,

   что дружбу зря берег.

Мне дьявольски хотелось жить —

пусть даже врозь,

   пусть не дружить.

Ну,

   хорошо,

     пусть мне идти,

пусть он останется в живых.

Поделит

   с кем-нибудь пути,

и хлеб,

   и дружбу

     на двоих.

И я шагнул через порог…

Но было мне не суждено

погибнуть в переделке этой.

Твердя проклятие одно,

приполз я на КП

   к рассвету.

В землянке

   рассказали мне,

что по моей лыжне ушел он.

Так это он

   всю ночь

     в огне

глушил их исступленно толом!

Так это он

   из-за бугра

бил наповал из автомата!

Так это он

   из всех наград

избрал одну —

   любовь солдата!

Он не вернулся.

   Мне в живых

считаться,

   Но с кем я буду на двоих

делить судьбу

   с армейским риском?

Не зря мы дружбу берегли,

как пехотинцы берегут

метр

   окровавленной земли,

когда его в боях берут.

1942–1943

Лист

Сентиментальный,

   нежный друг,

тебя вспугнул снарядов свист,

орудий рев, горящий луг…

Война нас вместе не сведет.

А для тебя я третий год

храню кленовый лист.

Ведь это все, что я унес

Из Киева тогда…

   (О Дарницкий проклятый плес,

   безумная вода!

   Тебе не знать их никогда.)

…Стихи остались на столе,

они в сраженье не пошли.

Я не припал к родной земле,

не взял в дорогу

   горсть земли.

И только он,

   кленовый лист,

хранил воспоминанья дрожь.

(Его сорвал осенний дождь.)

Я для тебя его берег.

Но жилки красные на нем

напомнили мне кровь дорог…

и стон и гомон переправ.

(О, до чего хотелось жить,

когда мы уходили вплавь,

когда мы падали в пути…)

Сентиментальный друг,

   прости…

1942–1943

Письмо с Волги

Я бы мог от правила отступить

и тебе написать обо всем:

о солдате, засыпанном солью в степи,

о подвале, где мы живем.

Мне не хочется письма отсюда строчить

(лишь бы знал я,

   что ты жива).

Здесь нужны, как гвозди и кирпичи,

все известные мне слова.

За два года столько ран запеклось

(маме этого не пиши).

Я теперь,

   как бинты,

     отдираю злость

со своей беззаботной души.

Продолжается битва

   в дыму и пальбе.

Можешь мертвым в сражении лечь,

но не смеешь

   ни строчки оставить себе,

ни удара сердца сберечь.

Потому что здесь песни нужны — как

   жилье,

и стихи — как колодцы с водой.

Ты простишь мне,

   конечно,

     молчанье мое,

как прощала — с передовой.

Сталинград, 1943

Надпись на камне

У могилы святой

встань на колени.

Здесь лежит человек

твоего поколенья,

Ни крестов, ни цветов,

не полощутся флаги.

Серебрится кусок

алюминьевой фляги,

и подсумок пустой,

и осколок гранаты —

неразлучны они

даже с мертвым солдатом.

Ты подумал о нем,

молодом и веселом.

В сорок первом

окончил он

среднюю школу.

У него на груди

под рубахой хранится

фотокарточка той,

что жила за Царицей[1]…

…У могилы святой

встань на колени.

Здесь лежит человек

твоего поколенья.

Он живым завещал

город выстроить снова

здесь, где он защищал

наше дело и слово.

Пусть гранит сохранит

прямоту человека,

а стекло — чистоту

сына

трудного века.

Сталинград, май — ноябрь 1943

«Я был пехотой в поле чистом…»

Я был пехотой в поле чистом,

в грязи окопной и в огне.

Я стал армейским журналистом

в последний год на той войне.

Но если снова воевать…

Таков уже закон:

пускай меня пошлют опять

в стрелковый батальон.

Быть под началом у старшин

хотя бы треть пути,

потом могу я с тех вершин

в поэзию сойти.

Действующая армия, 1943—1944

1941–1942 гг.

* * *

Темная Тверская. Мы идем обедать с винтовками и пулеметами. Осень 1941 года. На Садовой баррикады. Мы поем песню о Москве. Авторы — я и Юрка. Авторы с гранатами входят в мастерскую «Окон ТАСС». Веселые художники просят махорки. Работают трафаретчицы. Пахнет красками, клеем, бумагой. К-й с розовой рожей пишет тексты. Гордится, что не уехал на Урал.