Завещание мужества - [3]

Столь необходимое поэту чувство нового трепещет в каждом стихотворении Гудзенко, делает эти стихи «заразительными» и привлекает к образу их создателя.

Гудзенко не писал пустячков. Каждое стихотворение написано по какому-то важному, глубоко взволновавшему поэта поводу. Оно могло и не получиться, не удаться, но не по той причине, что в нем не было замысла. В конце концов, поэтов без неудач не бывает. Безмятежен и ровен путь эпигонов.

Недавно в мемуарах одного большого писателя я прочитал печальные строки о послевоенном Гудзенко. Этот писатель любил Гудзенко, но, как мне кажется, не понял его в сложную послевоенную пору. Трудных дней немало было у Семена, но он был неисправимым оптимистом и в этом качестве не менялся. Таким людям несвойственно разочарование.

И вновь Гудзенко в дороге. Он отправляется в Среднюю Азию, в самый южный город нашей страны — Кушку. Поэма «Дальний гарнизон» и теперь, через много лет после ее написания, остается одним из лучших произведений об армии мирного времени.

Недавно побывал я в Кушке. Там поэму Семена знают солдаты, офицеры, жены офицеров. Ее читают на вечерах, цитируют в разговоре, в письмах домой.

Это очень высокая похвала поэме. Дело в том, что в противоречии с постоянными призывами, так сказать, с мест — «напишите о нас», — лишь в редчайших случаях объектам этих произведений нравится, как о них написали. Психологическое объяснение этого обидного несоответствия — особая тема, и я не хочу ее сейчас касаться, чтобы не уйти далеко от образа и стихов Семена Гудзенко. Во всяком случае, в стихах Гудзенко герои узнали себя, поэту поверили и в себя поверили больше.

Мне хочется еще рассказать вам, дорогие мои ребята из Думиничей, о последних стихах Семена. Это стихи — подвиг. Умирающий и узнавший, что спасения не будет, поэт написал три стихотворения, которые он сам называл последними. Для меня эти стихи в одном ряду с подвигом Николая Островского…

Вот и весь мой рассказ, ответ туристам-краеведам Думиничской одиннадцатилетней школы. Рассказ этот заведомо не полон и не может быть полным, потому что это только воспоминание о поэте, а все главное о себе сказал он сам в стихах.

1941–1943 гг. Стихи. Из записных книжек

…Продолжается битва

в дыму и пальбе.

Можешь мертвым в сражении лечь,

но не смеешь

ни строчки оставить себе,

ни удара сердца сберечь.

С. Гудзенко

Память

Был мороз.

   Не измеришь по Цельсию.

Плюнь — замерзнет.

   Такой мороз.

Было поле с безмолвными рельсами,

позабывшими стук колес.

Были стрелки

   совсем незрячие —

ни зеленых,

   ни красных огней.

Были щи ледяные.

   Горячие

были схватки

   за пять этих дней.

Каждый помнит по-своему, иначе,

и Сухиничи, и Думиничи,

и лесную тропу на Людиново —

обожженное, нелюдимое.

Пусть кому-нибудь кажется мелочью,

но товарищ мой до сих пор

помнит только узоры беличьи

и в березе забытый топор.

Вот и мне:

   не деревни сгоревшие,

не поход по чужим следам,

а запомнились онемевшие

рельсы.

Кажется, навсегда…

1942

Перед атакой

Когда на смерть идут — поют,

а перед этим

   можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою —

час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг

и почернел от пыли минной.

Разрыв —

   и умирает друг.

И значит, смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черед.

За мной одним

   идет охота.

Ракету просит

   небосвод

и вмерзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит,

что я притягиваю мины.

Разрыв —

   и лейтенант хрипит.

И смерть опять проходит мимо.

Но мы уже

   не в силах ждать.

И нас ведет через траншеи

окоченевшая вражда,

штыком дырявящая шеи.

Бой был коротким.

   А потом

глушили водку ледяную,

и выковыривал ножом

из-под ногтей

   я кровь чужую.

1942

Отдых

Из боя выходила рота.

Мы шли под крыши,

   в тишину,

в сраженьях право заработав

на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолета

остановился первый взвод.

И замерла в песках пехота

у красных

   обожженных звезд.

…Осколки голубого сплава

валялись на сухом песке.

Здесь все:

   и боевая слава,

и струйка крови на виске,

и кутерьма атак

   и тыла,

ревущая,

   как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым

и неуютным городок.

1942

Сапер

Всю ночь по ледяному насту,

по черным полыньям реки

шли за сапером коренастым

обозы,

   танки

     и полки.

Их вел на запад

   по просекам

простой, спокойный человек.

Прищурившись, смотрел на снег

и мины находил под снегом.

Он шел всю ночь.

   Вставал из лога

рассвет в пороховом дыму.

Настанет мир —

   на всех дорогах

поставят памятник ему.

1942

Трава

Я не хотел опять о травах,

но так всегда —

   когда живу в Москве,

я на неделю получаю право

писать стихи

   о ветре и траве.

Ведь я в апреле снова прозеваю

цветенье яблонь,

   появленье трав.

………. ………..

Я опоздал к последнему трамваю,

бродить Москвой придется до утра.

Случайно

   в палисаднике на Бронной

увидел пятнышко травы,

   и мне

его руками захотелось тронуть,

как мальчику винтовку на стене.

1941

Первая смерть

Ты знаешь, есть в нашей солдатской судьбе

первая смерть

   однокашника, друга…

Мы ждали разведчиков в жаркой избе,

молчали

   и трубку курили по кругу.

Картошка дымилась в большом чугуне.

Я трубку набил

   и подал соседу.

Ты знаешь,

   есть заповедь на войне:

дождаться разведку

   и вместе обедать.

— Ну, как там ребята?..

   Придут ли назад?.. —

каждый из нас повторял эту фразу.