Завещание мужества - [17]

Как из пчелиных сот,

вода в поля стремится.

Старухи крестятся,

дождю подставив лица.

Кто с ливнем встретится,

тот сразу прослезится.

На зависть петухам,

дождь запевает звонко.

Пройдет по лопухам —

слышны удары гонга.

В реке завертится —

идет кругами пена.

Кто с ливнем встретится,

полюбит непременно.

Дождем промыт дубняк,

стволы дубов набрякли.

На гололобых пнях

слезой застыли капли.

Дождем размыта гать,

камней чернеют туши.

Я склонен полагать:

дожди имеют души.

Есть добрая душа,

есть хмурая и злая.

Тогда, дубы круша,

дождь ходит, завывая.

А эту добрую

узнал по лентам ярким.

Дождь ходит с торбою

и раздает подарки:

кому водицы жбан,

кому грибы на ужин.

Как будто в барабан,

дождь бьет в тугие лужи.

— Нет больше за-су-хи! —

орет он в полумраке.

Цепляясь за суки,

за пни и за коряги,

бредет лесами дождь,

туда,

   за перевалы.

Спроси:

— Куда идешь? —

махнет рукой устало.

Еще немало дел

в полях у работяги.

Он вымок.

   Он вспотел.

Он воду пьет

   из фляги!

Закарпатье, 1946-1947

Год рождения

Я родился даже не в двадцатом.

Только по стихам да по плакатам

знаю, как заваривалась жизнь.

Знаю по словам киноэкранов,

знаю по рассказам ветеранов

первые шаги в социализм.

Нет,

   не довелось мне с эскадроном

по лесным,

   по горным,

     по гудронным,

по степным дорогам кочевать.

…Я родился даже не в двадцатом,

и в гражданскую одним солдатом

меньше полагается считать.

Но зато, когда в сорок четвертом

стреляным,

   прострелянным

     и гордым

вышел полк на горный перевал,

немцы, побратавшиеся с чертом,

сразу позавидовали мертвым,

ну, а я забыл, что горевал

о своем рожденье с опозданьем,

что не смог в семнадцатом году

рухнуть ночью

   на гудящем льду,

выполнив особое заданье.

Полк идет.

   Костер у каждой тропки

озаряет пропасти и лес.

Огонек мигающий и робкий

заревел и вырос до небес —

это осветили закарпатцы

в каменных ущелиях проход.

…Был тогда сорок четвертый год.

До конца еще полгода драться.

Но на миг мы ощутили все

мир в его невиданной красе.

В Рахове шумела детвора,

в Хусте

   пели песни до утра,

в Мукачеве

   заседала власть —

в этот миг свобода родилась,

как у нас в семнадцатом году!

Полк уже по Венгрии идет.

И готов я на дунайском льду

рухнуть ночью,

   выполнив заданье.

И мой сын,

   услышав обо мне,

погрустит в тревожной тишине,

что родился тоже с опозданьем.

1947

Закарпатье

Я не знал, что за горным кряжем

есть такая страна,

где слышна и русская песня,

и украинская слышна.

Не читал я об этом в книгах,

а по карте не разберешь:

то ли песни шумят в долине,

то ли реки шумят,

   то ли рожь?

Я по улице Льва Толстого

на рассвете вошел в городок.

В каждом домике закарпатцы

знали Пушкина назубок.

Углекопы и лесорубы

выходили навстречу мне

и расспрашивали о нашей

победительнице-стране.

Я гордился моей державой,

и меня любовь провела

от села на чешской границе

аж до раховского села.

Виноградари и землеробы

угощали терпким вином.

Я рассказывал.

И вставали

сталинградские рубежи.

— Расскажи нам о Ленинграде

и о Ленине расскажи!

Я рассказывал.

И вздымался,

прорывая узлы блокад,

город — родина революций,

гордость Родины —

Ленинград.

И спокойно смотрели на запад

закарпатские мужики,

ощущая пожатье крепкой

и всегда справедливой руки.

…Я по просеке вышел в поле,

и казалось — на тысячу верст

озаряет страну сиянье

негасимых кремлевских звезд.

1947

Баллада о трактористе

Он пришел из черноземных мест

рядовым полтавской МТС.

У Миколы линия своя:

ездить в отдаленные края.

…Вот он выезжает со двора —

перед ним пологая гора,

переполосована земля

на единоличные поля.

Тесно на бедняцкой полосе:

полгектара вспашешь — и уже

лебеда висит на колесе,

разворачивайся на меже.

Никогда не видел он межи,

только фронтовые рубежи.

Первый раз он пашет — не поет,

«подкулачником» себя зовет.

Надоело!

Крикнул за кустом:

— Я вспашу, поделите потом!

И пошел — да через весь массив.

Ахнули, увидев, мужики.

До чего же горный склон красив!

До чего просторы широки!

И село задумалось всерьез.

…Я потом слыхал от старика,

что организован там колхоз

имени Миколы Чумака.

1947–1948

Дорога в Карпатах

Хлеб и соль я поберег —

далека дорога.

Нужно вдоль и поперек

этот край пройти.

Я не пожалею ног —

стран таких немного.

Можно десять пар сапог

износить в пути.

Виноградная лозá

оплетает села.

Как безумная слеза —

мутное вино.

Широко раскрыв глаза,

пыльный и веселый,

через реки и леса

я иду давно.

Я иду по склону гор —

будто поднят полог:

не видал я до сих пор

скал таких и трав.

Начинает разговор

спутник мой — геолог.

Затеваем жаркий спор,

в споре каждый прав.

Он показывает мне

голубую глину.

Я о мачтовой сосне

говорю ему.

В предвечерней тишине,

выйдя на равнину,

я увидел, как во сне,

горный кряж в дыму.

Переходят речку вброд

пастухи и козы.

Лесоруб домой идет,

лесоруб спешит.

Оплетают небосвод

бронзовые лозы.

После песен и забот

Закарпатье спит.

Только я один не сплю —

путь держу на Севлюш.

До чего же я люблю

по ночам брести!

До чего же я люблю

под ногами землю!

А над головой люблю

звездные пути!

1947–1948

«Я в гарнизонном клубе за Карпатами…»

Я в гарнизонном клубе за Карпатами

читал об отступлении, читал

о том, как над убитыми солдатами

не ангел смерти, а комбат рыдал.

И слушали меня, как только слушают

друг друга люди взвода одного.

И я почувствовал, как между душами

сверкнула искра слова моего.

У каждого поэта есть провинция.