Завещание каменного века - [13]

Но и время оказалось бессильным. Помню, в какое отчаяние приводили мы нашего доброго воспитателя своим безучастием в играх по специально составленным программам. В самый неподходящий момент, когда по замыслу сценариста все должны увлечься, прийти в азарт, вдруг кто-нибудь из нас равнодушно кидал лук, из которого должен был целиться в бегущего оленя – совсем почти как живого, у всех остальных сразу опускались руки. И все, что происходило дальше по сценарию, продуманному лучшими детскими психологами, не увлекало нас. Чаще всего это были сцены охоты, погони, походов по горам – словом, все то, чем занимались предки.

На Земле подобные развлечения заражали нас. Не знаю почему, но там мы легко поддавались обману и правила игры не казались сочиненными нарочно.

Жалея своего воспитателя, мы иногда делали вид, что увлеклись, дотягивали игру до конца. Но его это не обманывало.

– Они стали не по-детски рассудительными и послушными, – жаловался он дяде Виктору. – Уж лучше бы они изводили меня проказами и баловством.

Все ухищрения педагогов и психологов были напрасными – ничто не могло возвратить нам потерянного детства. Кроме нашей группы в сорок человек, никого из детей больше не завозили на Карст – только достигшие совершеннолетия имели право на выезд с Земли.

И вот сейчас новые тысячи детей – теперь это была уже вынужденная мера – до отказа переполнили запасные и резервные помещения карантина. Я видел их сквозь изоляционную ограду. Они даже не пытались затевать игр. Изредка сбивались в молчаливые и пугливые стайки, словно ища защиты друг у друга. Чаще держались особняком, по-взрослому погруженные в себя.

Я отлично сознавал, что этого не должно быть. Если они не оправятся от потрясения, они все погибнут, пусть даже Большое Переселение пройдет удачно.

Эта часть мальчишкиных воспоминаний показалась мне очень странной: его рассуждения в самом деле были совсем не детскими. Непонятно, что за катастрофа и потрясение пережиты ими?

А между тем мальчишкины мысли изменились. Теперь его мучили тоска и боль, вернее предчувствие тоски и боли, которые он будет испытывать, когда вместе со всеми покинет Карст.

Он так ничего и не смог полюбить на Карсте, кроме камина и репродукции со старинной картины. Такого непричесанного и неприбранного пейзажа, какой изображен на ней, на Земле уже не найти. Похожие на этот, заповедные уголки были только в далеком прошлом.

Я не замечал, что плачу – слезы катились по накаленным от жара щекам и быстро высыхали.

– Вот где ты запрятался. Пора! – Дядя Виктор сделал вид, что не замечает моего заплаканного лица. Сейчас мы с ним были равными – одни и те же чувства владели нами, были понятны обоим: в его глазах я видел тоску и боль.

– Тебе пора отключаться, – напомнил он.

Все кончилось. По инерции я продолжал еще видеть горящие поленья и раскаленную решетку камина, мое лицо и руки словно бы ощущали тепло – но я уже сознавал, что нахожусь не на Карсте.

По моим щекам катились слезы, вызванные чужими переживаниями. Я очнулся окончательно – осознал себя Олесовым. Меня окружали ненавистные мне благотворительно мягкие нематериальные стены комнаты на осточертевшем Земтере. В зеркальной полировке внутренней крышки контейнера я увидел свое отражение – бесчувственно красивую маску. За дверью слышался голос Либзе:

– Олесов, мы пришли в гости.

Я сдернул с головы колпак – он съежился и принял форму гнезда, в котором пролежал тысячи лет.

Черт бы побрал этих истуканов: им-то еще для чего шляться по гостям?

В наше время на Земле гостей занимали телевизором и магнитофоном. А когда они не были изобретены, подсовывали семейный фотоальбом или заводили патефон. Здесь этому назначению служили сигрибы. Сигриб много тошнее телевизора. Понятия не имею, как эта коробка работала. Она тоже подключалась в сеть; у нее была шаровидная антенна; вместо экрана – зев. Программы передач повторялись. Гости и хозяева усаживались перед пастью сигриба. Я к этой штуке не прикасался – включала и настраивала всегда Либзе. Все погружались в сомнамбулически чувственный сон. То есть каждый сознавал, где находится, можно было даже вести разговоры, совсем как при включенном телевизоре, но в это время в мозги напихивались разнообразные ощущения. Они незаметно пьянили и дурманили – это был какой-то сладостно-похотливый наркоз. Развлекательная программа то и дело перебивалась обязательными пятиминутками. В это время внушались строгие чувства бдительности, любви к общественному порядку и всеобщему благополучию.

Кошмарные земтерские будни угнетали. Необходимо было во что бы то ни стало встретиться с Итголом. Может быть, он один способен помочь мне разобраться во всем. Не представляю, правда, каким образом он это сделает. Но Итгол не давал о себе вестей.

Приятели и приятельницы Либзе по нескольку раз в неделю собирались у нас, чтобы сообща повнушаться перед сигрибом. Похоже, что никаких других развлечений у них не было. Искусств тоже: ни музыки, ни живописи – ничего. Говорить об архитектуре или о прикладном искусстве не приходилось: на Земтере все было стандартным.

Просиживая по многу часов у сигриба, я испытывал опустошенность, мне все труднее становилось сосредоточиться на том единственном, что интересовало меня – на тайне своего появления здесь. Через год я, наверное, стану таким же послушным и вседовольным, как они.