Завещание грустного клоуна - [15]

Через час сделалось душно, говорили все сразу, понять что-нибудь было затруднительно, и я не понял, почему вдова стала уверять каких-то незнакомых мне людей, что ее муж никогда не выражался, «даже черного слова от него никто не слышала», не говоря уже о большем. Подумал: ничего себе заливает! Это кто не выражался?! Наш знаменитый матерщинник и сквернослов, царствие ему небесное. И тут услыхал голос моего друга:

— Но не станете же вы утверждать, Лилия Алексеевна, что в жизни не бывает ситуаций, когда без крепкого слова просто невозможно обойтись?

Мадам поиграла пальцами, оседланными дорогими кольцами, изобразила некоторое смущение и задумчиво изрекла:

— Готова держать пари на что угодно, что вы не сумеете привести ни единого убедительного примера в защиту своего сомнительного утверждения.

— А если смогу?

— Тогда потребуете, чего пожелаете, что вам вздумается…

— Идет!

И тут все услыхали, как под конец войны моему другу довелось полетать на трофейном Ме-109. Чужой истребитель, кстати сказать, ему понравился, в первую очередь простотой управления. Учитывая это обстоятельство, он вызвался произвести на этом аппарате разведку аэродрома противника. Командование долго не соглашалось, выдвигая при этом длинный ряд вполне разумных возражений, но когда приперло — немцы начали перебазирование своих летных частей по всему фронту — ему сказали: «Лети, валяй, — и трогательно добавили: — Только осторожно!» — Слетал я осторожно, над их летными полями проходил совсем низко, чтобы основательно разглядеть, какая там обстановка. В «своего» они либо не стреляли вовсе, либо открывали огонь с таким опозданием, что не могли уже попасть. Постепенно я совсем успокоился, понял — разведка удалась, можно рвать когти домой. Не успел я пересечь линию фронта, как мне влепили наши. От души! Деваться некуда, пришлось садиться на вынужденную. Шасси не выпускал, приткнулся на полянке рядышком с зенитчиками. Из кабины вылезти не дали — вытащили! И пошли в рукопашную. Я кричу: ребята, я же свой! А они: вот, сука, по-нашему соображает и погоны нацепил нашенские…» Тут я понял: пропал. Забьют до смерти. И ненависть эта мне понятна — у скольких родители, жены, ребятишки под оккупантами сгинули… И ведь на своей земле пропали. Но я же не виноват в их беде! Мне тоже, как им, жить охота. Вот и перешел я на великий наш матерный лексикон. — Здесь мой друг выдержал паузу и спросил у хозяйки дома: — Прикажете цитировать? — Не получив, однако, прямого указания как быть, он элегантно сымпровизировал: — Стоило рявкнуть «а… вашу мать телеграфным столбом до печенки», как в пехоте сразу нашелся сообразительный человек: «Ребята, он правда наш, немцу так не придумать!» Ну, что скажете, Лидия Алексеевна, убедительно?

Вдова сложила губки бантиком и призналась — проиграла.

Публика, понятно, заинтересовалась — что он требует с проигравшей? Он попросил уважаемую публику засечь время, Лидию Алексеевну же удалиться с ним ровно на пять минут.

Несколько позже я поинтересовался: что можно было успеть за каких-то пять минут? Он только хмыкнул:

— Хвостика я не обнаружил, по картер она мне свой в самом натуральном виде предъявила! Чтоб не выпендривалась и не строила из себя целку».

13

Есть такая особая порода людей, что до старости существует под полудетскими именами, замечали, наверное, этот — дедушка Лека, дядя Шурик или тетя Ната? Уже не могу сказать почему не пристает к ним имя с отчеством, хотя в анкетах отделов кадров они, естественно, числятся Львом Эдуардовичем, Александром Владимировичем или Наталией Максимовной, например. В орбите нашего с другом вращения мелькал такой Колянчик или Митюша — не суть. Этого мастера разговорного жанра было забавно слушать, его окололитературная принадлежность плюс причастность к изобразительному искусству, плюс неистощимая энергия, направленная на добывание сплетен — кто с кем, кто — кого, где и когда — делали Колянчика или Митюшу постоянным центром внимания в случайной компании, этаким массовиком-затейником экстра класса.

Откровенно говоря, сначала он меня раздражал своей неуемной говорливостью. Позже начал удивлять: эрудиция, память, дар импровизации — этого у него было не отнять. Как случилось, я и не заметил — стал приятельствовать с Колянчиком. Пожалуй, что уж греха таить, не совсем бескорыстно даже: около него я пополнял довольно скудное свое образование, нахватывался сведений для дела не очень и нужных, но обладать которыми было приятно. Ну, к примеру, что мне — долги Пушкина, в том числе и по счетам за гусиную печенку, а знать стоило, чтобы при случае козырнуть эрудицией, пустить пыль в глаза ребятам, хотя бы во время очередного предстартового банка…

Что бы ни произошло со временем, много позже, сегодня я не смею бросить тень на отношения с Колянчиком или Митюшей, растянувшиеся на добрый десяток лет. Наверное, это ошибка — формировать среду общения по признакам профессиональной принадлежности или, ориентируясь только на общее увлечение, скажем, преферансом, или, допустим, коллекционированием модных дисков, равно как и на устаревшее собирание почтовых марок. Среда общения непременно должна отличаться разнообразием. Тут, как в карточной колоде, помимо четырех тузов, четырех королей, помимо пик, треф, червей и бубен, весьма желателен джокер, способный заменить любую карту и резко повернуть весь ход игры. В какой-то момент мне начало казаться, будто Колянчик и есть джокер в нашей компании. Что очаровало и покорило меня? В первую очередь — универсальность и, конечно, искренность, в которую трудно было не поверить.