Завещание для родителей - [5]

"Запись номер пятьсот три от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, одиннадцать часов тридцать две минуты.

– Севодня наконец-то закончилась зима, и началась весна.

Мама сказала, што нам обязательно надо погулять.

Она сделала мне еще один укол, штобы у меня не болели ни животик, ни голова, и мы пошли на улицу.

Только когда я болел, то мало кушал. У меня не было аппетита. И паэтому у меня осталось мало сил, штобы хадить.

И тогда мама достала из кладовки мою сталую коляску, на котолой меня возили, когда я был еще маленьким. Она сказала, что будет катать меня.

Но я не захотел так гулять. Патаму што пледставил, как меня будут длазнить длугие дети, ведь в колясках возят только глудных младенцев.

И я сказал моей маме, што пойду сам.

– Как же ты пойдешь? – сплосила мама. – Тебя же ветлом качает!..

Но я все лавно сказал, что буду ходить сам и чтобы она меня только клепко делжала за луку…"

"Запись номер пятьсот четыре от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час тридцать минут.

– А сичас я лежу в бальнице, и у меня все балит.

Мама с папой сидят лядом со мной, но инокда они куда-то уходят, и тогда я могу записывать свой голос на диктофон. Так называется плиболчик, пла котолый я думал, што это говолящая иглушка.

Ой!..

"Запись номер пятьсот пять от десятого марта две тысячи двадцать пятого года, двадцать один час сорок пять минут.

– Плиходила тетя, котолая мне сделала укол, и мне стало не так больно. Все лавно больно, но можно и потелпеть.

А штобы не плакать, кокда мне больно, я лучче ласскажу, што со мной сиводня было.

Мы с мамой холошо погуляли. Мы плисли в палк, где было мало налоду.

Там было ялкое солнце, и было тепло.

Мы там сидели на скамеечке и смотлели на делевья, на тлаву, на цветочки, котолые сажали тети-садовники…

А патом мама оставила меня сидеть на лавочке, а сама пошла за моложеным.

Вот…

Я сидел-сидел, а мамы все не было, а патом я увидел дядю. Это был еще не взлослый дядя, а молодой дядя. Он куда-то шел, а потом увидел меня и остановился.

И сказал:

– Клим, это ты? Клим Фёдолов?

Я сказал, что да, и сплосил, откуда он знает, как меня зовут.

А он сказал, что я очень пахож на мальчика, с котолым он вместе лос. Только это было совсем в длугом лайоне голода. Но того мальчика тоже звали Клим Федолов. И тогда он сплосил, как зовут моего папу и мою маму.

Я сказал, что моего папу зовут Николай, а маму – Лена, и дядя закличал:

– Не может быть!

Он так смотлел на меня, что мне стало немножко стлашно.

А патом он сказал, что тот мальчик, котолого он знал в детстве и котолый был пахож на меня, давно умел. Это было двенадцать лет назад. Тому мальчику тогда было всего семь лет, он учился в пелвом классе…

А патом он сплосил:

– Клим, а ты… ты меня не помнишь? Я Иголь, Иголь Селгеев. Меня звали в детстве Гошей.

Я сказал, что нет, не помню. И сплосил: как я могу его помнить, если двенадцать лет назад был не я, а длугой Клим.

Тогда он сказал, что я – клон. И объяснил мне, что это такое. Это когда у ково-нибуть белут кловь или кожу, а патом из этово делают искуственаво лебенка, который будет копией тово, кто дал кловь или кожу.

Я сплосил, а что такое копия, и он сказал, что это когда кто-нибудь так похож на длугого человека, что их нельзя отличить длуг от длуга.

Патом он сплосил, пачему я такой бледный и пачему сижу здесь один.

Я ему все лассказал и пло то, что всю зиму у меня болел живот, и что моя мама сколо плидет.

А дядя Иголь тогда сам побледнел и сказал, что, значит, я тоже сколо умлу. Патаму что клоны болеют одними и теми же болезнями, котолыми болел тот человек, ис кожи или клови котолого они были сделаны.

Я сказал, что он влёт. И что я никогда не умлу. И что никакой я не клон, а плосто мальчик, как все.

Но он со мной стал сполить, и я стал кличать на нево:

– Уходи отсюда!..

И тут откуда-то плибежала моя мама и кинулась ко мне.

Она спласила, кто меня обидел. А патом заметила дядю Иголя.

Он сказал ей:

– Здлавствуйте, Елена Михайловна! Вы узнаёте меня?

А мама спласила, откуда он тут взялся.

Дядя Иголь сказал, што он сичас учится в институте, котолый находится лядом с этим палком.

Мама спласила его:

– Ты все лассказал ему?

И дядя Иголь кивнул.

– Зачем ты это сделал? – сказала мама.

И тогда он сказал, што я должен знать всё-всё. Што надо быть всегда честным и говолить плавду.

– Дулак! – сказала тогда мама. – Ты хоть понимаешь, што ты наделал? От твоей плавды всегда было только одно голе для всех! Я же помню, как тебя в школе звали ябедой, патаму што ты всегда говолил только плавду! Уходи немедленно отсюда!..

И дядя Иголь не стал больше сполить. Он опустил голову и ушел.

А я смотлел, как он уходит, и мне почему-то показалось, што я действительно где-то уже ево видел.

А патом я вдлуг вспомнил, как в плослом году мы с мамой шли по улице и встлетили одного дядю, котолый тоже говолил мне пло копии и што у меня есть много блатьев. Мама сказала патом, что этот дядя – ненолмальный, что это блодяга и пьяница, и што не надо облащать на него внимания…

И еще я вспомнил те фотоглафии, котолые лежат у мамы в заклытом на ключ ящичке шкафа, где был я, но только с полтфелем, как бутто уже хадил в школу.