Завещание Афанасия Ивановича - [2]

— Спросите, многие ли помнят товарищей Подтелкова и Кривошлыкова?[2] А это были несокрушимые революционеры. В самом начале, — не забудьте восемнадцатый год, когда советское дело висело на паутине, у нас на юге в него почти никто и не верил, — подняли они казацкую бедноту. А беднота наша кругом в долгу, как в шелку, у богатых станичников, и этой кабале конца не видно. Многие пошли за ними. Пошумели в станичных советах. Но продержались мы недолго: Ростов заняли немцы, в Новочеркасске станичники посадили атаманом Краснова[3], блестящего кавалера и личного друга императора Вильгельма[4]. За это обстоятельство ему, главное, и дали пернач. На Кубани победоносно шел Деникин. Коммунары — кто убит, кто сел в подполье, кто бежал на Терек. Остался один председатель ревкома товарищ Подтелков… да с ним секретарь Кривошлыков, да нас, верных казаков, сто сабель. Подтелков повел нас в степи — поднимать станицы, — была надежда, что не все же казачество продало волю за немецкий порядок и генеральскую власть.

Помню, вошли мы — отряд в сто сабель — в станицу Краснокитскую. Казаки, — донес нам разведчик, — все в степи, на работах; по хатам — одни старики, казачки да дети. Сначала, — завидели наш отряд, — стали выбегать из хат кто с косой, кто с вилами… А мы подходим против солнца. Кривошлыкова трясла лихорадка, везли его на тачанке. Входим в станицу. Смотрят на нас дико, молчат. Подтелков, — видали его фотографию? высокий, худощавый, с длинными усами, — говорит с коня: «Станичники, здравствуйте! Что смотрите волками? Свои, чай, не кадеты. Пустите нас на постой. Утром устроим митинг». Старики посовещались, говорят: «Пустим, если заплатишь за постой. Тогда — слезай»… Не понравился мне, помню, один: взъерошенный весь, стоит с пешней, старик, черный лицом, как земля, глядит дико… Мы спешились, убрали коней, пошли по хатам. А еще не совсем темно, и — гляжу — на буграх мелькают всадники. Я подошел к Подтелкову и говорю: «Товарищ, не нравится мне здесь, как бы не вышло чего злого». Он смеется. «Злее смерти ничего не будет, а идти нам некуда, кони устали: если у них здесь засада — все равно в степи догонят».

Выставили охранение. Поужинали. Легли спать. Ну, конечно, в пятом часу, как это у казаков полагается, — стрельба, ночной налет. Я выскочил и — к коню, а коня уж нет, — старик угнал. По улицам бегут наши, пальба, крики. Смотрим — со всех сторон тучи всадников… Несколько станиц собралось брать коммунаров. Кричат: «Сдавайся, не тронем…» И ведут Подтелкова, руки у него скручены за спиной. Мы — пешие, кто без штанов, кто впопыхах без винтовки. Окружили. Начались переговоры, чтобы не драться и нам положить оружие. Я заплакал, отстегнул шашку, бросил. До сих пор горько вспомнить… И подходит ко мне тогда дикий старик: «Я, — говорит, тебя узнал, Семен. Ты из станицы Атаманской, ходишь по батракам, и конь у тебя на войну взятый в долг, у станичника Павленкова, и долга ты ему по сей поры не заплатил, и землишку твою арендует тот же Павленков, а ты у него денег перебрал столько, что тебе теперь одно остается — красную звезду на лоб…» Старик сказал, значит, да развернется, как ударит меня кулаком в это место, — я зашатался.

Тут нас разбили на партии человек по двадцать и повели из станицы на хутор Пономарев. Кругом — толпища, пешие старики с трудовым оружием, бабы, ребятишки. Нашли лютых врагов!.. Эх!.. У меня кровь шла из носа, и чуть что — я валился, меня шибко не трогали. А других били. Ах, как били! Станичники все пьяные. Тут же крутятся агитаторы, переодетое офицерье казачье. Их в то время много скрывалось по станицам от голубовских расстрелов. Разжигали: «Большевики, мол, донцов всех хотят извести и землю отнять и на Дон согнать мужичье, кацапов из северных губерний…» Сами знаете, — станичнику только помяни об этом: «Так вашу так, собаки, наемники, до хуторов живыми не доведем!» Вылетают конные и начинают полосовать нас нагайками. Некоторых действительно забили еще в степи до смерти. Пыль, вопли, бабы остервенели, визжат… Ужаса такого не видал я ни в одну войну.

На хуторе, на выгоне, — глядим, — поставлена виселица покоем, из тонких жердей, болтаются две веревки. Поблизости человек двадцать из нашего несчастного отряда уже копают ров — могилу. Спины, головы у всех в крови. Сзади станичники торопят их нагайками.

И вырыли-то — аршина не было глубины, — затрещали револьверные выстрелы. Кто копал — все туда легли… Один — добрый был казак, старый товарищ мой еще по германской войне — закричал: «Братцы, я жив, жив, не убивайте!» — и полез из ямы, — из-под трупов. Подскочили старики, забили его лопатами. И тут выходят двое в офицерских погонах, лица завязаны по самые глаза платками. Берут Подтелкова и Кривошлыкова под руки и рысью тащат их к виселице. Я услышал слова… Никто этих слов не записал… Кривошлыков, — он ниже был ростом, — смело поднял голову и говорит Подтелкову: «Благослови, товарищ, на смерть…» И Подтелков отвечает ему басом, важно: «Иди, брат, спокойно в могилу… Они тоже скоро все пойдут в нее…» Подскочили к ним эти двое, с завязанными мордами, поволокли их к петлям… Рванулся я: «Что вы делаете? Да разве можно?» И тут же нарвался на саблю, — ударил меня станичник… Видите — шрам?.. Очнулся я в могиле, — сверху чуть землей было закидано… Ночью ушел.