Заулки - [45]

Замполит обещал. Значит, будет.

Толковый майор. Мы уже причесались. Заштопались. Все аккуратом.

Лишь бы он в контратаку опять не попер.

…Обошлось! Целый день тишина. Хоть разматывай леску.

Как в Вяземах. И — босыми — к церкви на пруд.

Правда, ротный пугал: «Скорее меняйте подвеску!

Те опомнились. Слышно — за лесом моторы ревут».

А фотограф приехал. К тому ж оказался проворным.

Нас вплотную расщелкал. Такой «мессершмитт»!

Мы на танке, вы видите. Витька в моторном,

Он копается. Пашка на, башне сидит.

Да, в Полесье весна. Мы уже в гимнастерках.

И в пилотках. Совсем, по жаре, налегке.

Извините, «бэу». Видно — локти протерты.

Это ползали мы, ремонтируясь, в вязком песке.

Было б лучше при шляпе. Костюмчик по росту.

Полботиночки тоже смотреться должны.

И чтоб рядом красивая. Платье в полоску,

Но фотографы будут и после войны.

А теперь уж — как есть. Но на фоне фруктового сада!

Обгорели на солнце. Поджарились малость в газах.

Ну, а так ничего. Посмотрите — ребята что надо,

Только Рафик влюбленный последнее время зачах.

Вот и слово сдержал. Но опять почему-то сдается,

Будто снова пред вами кругом виноват.

Видно, очень уж был непослушен. И это зачтется.

Это я понимаю, когда озираюсь из башни назад.

Ну, зачем я хватал в поведении частые «плохи»

И зачем помидоры соседские спелые рвал?

И зачем из рогатки я кошку убил у старухи Евдохи?

В этом я виноват. Это я хорошо осознал

Сколько жалоб соседских! Я их до сих пор разбираю.

А учительша Вера ходила к нам сколько домой!

Вы ремнем не умели. Отцовским, на вешалке, с краю.

Был бы батя, он врезал. По день по седьмой.

Это танк. Ну, красавец он — как на картинке.

И совсем от войны он пока не устал.

Только портят немного на башне щербинки,

Да болванка по борту чиркнула, расплавив металл.

Это дом на колесах. Спокойный, могучий, надежный,

Хоть и дразнит пехота, что гроб монолитный. Мура!

Только чуть разболтался. Глотаем мы пыли дорожной.

Ну, а так ничего. Дали газу — вперед. И ура!

Меж собою, конечно, зовем его ласково — Васей.

И когда выпиваем (но редко!), то ставим стакан на броню.

И он с нами во всем, как товарищ хороший, согласен.

Дважды нам попадало. Но он не поддался огню.

А еще посылаю вот эту. Я краской немного подправил.

Это просто открытка. Девчонку не знаю. Ничья.

Просто очень мне нравится. Как-то нашел да оставил.

Пусть висит да дождется. А то разорву сгоряча.

Я не хуже других. Вон у Рафика девушка Лела,

Тоже нравится — только по-дружески — мне.

Боевая подруга! На фронт прилететь захотела.

Но, нельзя. Да и как нас разыщешь в огне?

А красивая эта моя? Правда, жаль, что не знаю.

Только вдруг повезет. Ведь не зря говорят про судьбу.

И на станции или в толпе я ее повстречаю.

И по родинке вспомню. По той, что на лбу.

Сохраните ее. Под стеклом. Ну, скажите, невеста.

Буду думать и я. И ребятам немного привру.

Здесь нам как познакомиться? Не с кем. Не место.

Говорят, разобьем их. И в этом году. К ноябрю.

И приписка: Федосья Иванна, простите.

Мы в бою. И нет сил. Отбиваем фашистский навал.

Больше писем не будет. И карточек, мама, не ждите.

Вы крепитесь. Он смертию храбрых. Вчера. Наповал.

Мы вас любим. Мы с вами навечно. Без лести!

Мы за Петю воюем. И с ним до Берлина дойдем.

Мы сыны ваши. Брата сховали по чести.

Под сосной. Вот и план. Хоть слегка подмочило дождем.

Мы, конечно, приедем с победой в Большие Вяземы.

Мы — семья. И без мамы какие в семействе дела?

Дров попилим, поколем. И сложим рядами у дома.

На обратном с войны. Мы не знаем, какого числа.

Замолкает студент — и сидят они вдвоем в военном своем казенном, увешанном плакатами и наставлениями погребке. Димка не чувствует никакого смущения или волнения, как обычно после чтения стихов. Как будто он действительно письмо с фронта прочитал. А понравится подполковнику или нет — это не так уж важно. И еще тихо рад Димка, что не Чекарь был его первым слушателем, а этот сероволосый усталый преподаватель «войны». Наконец Голован поднимает на него глаза:

— Ты эти дела фронтовые чувствуешь, — говорит он. — Только знаешь что, не напечатают твои стихи.

Длинными руками он ерошит свои жесткие, пробитые сединой волосы, улыбается хитро, собирая вокруг глаз густую сеточку морщин.

— Я в этих делах не разбираюсь, — говорит он. — Только понимаю, что ваши эти все доценты набросятся. Чувствую. Пафоса мало, восклицательных знаков. Как будто кусочек жизни — и все. Стихи должны быть красивые. Особенно про войну.

— Я знаю, — соглашается Димка. — Но по-другому не умею. Да и мало красивого на войне.

— Мало, — соглашается подполковник. — И не так, как пишут. То есть радости всякой тоже много. Когда победишь, когда из госпиталя возвращаешься, когда друга вроде погибшего встретишь. И любовь тоже… Об этом пишут. Но о страшном — мало пишут. Страшное — оно очень простое. Вот, скажем, как человек от огнемета сгорает.

Счастлив Димка от этого тихого голоса подполковника, от его слов. Вот сидят они одни в комнате и как равные говорят о самом сокровенном. Если бы была война и он был бы моим командиром, думает Димка, я бы за него в огонь и в воду пошел. А почему — объяснить не могу. Просто верю безоговорочно в этого человека и знаю, что и он мне верит, и еще жалеет, и без, нужды рисковать чужой жизнью не будет.