Затылоглазие демиургынизма - [14]

Дмитрий Данилович долго не мог обвыкнуться, что отца, дедушки нет. Мнилось, что он и теперь с ними со всеми. Только отступил на время, обременив его, сына, ношей свободы от себя. Скрипнет где-то шорох послышится — наперво и примется за шаги его, ступавшего по чутким половицам… Звякнет в загороде, мелькнет тень в овиннике — тоже дедушка прошел. А недвижно все — в поле ушел, лес оглядывает, на комяге к Данилову полю отплыл. На Шадровике стоит, думу свою ведет с миром завтрашним и Яков Филиппович Старик Соколов с ним. Она, жизнь сегодняшняя, как бы выжатая из прошедшего.

Со смертью дедушки ярче проступали напутственные его суждения. По-иному виделось то, мимо чего проходилось. В думах о нем и воскрешались картины моховской жизни. Осмысленнее виделось доколхозное и первое колхозное время — вся довоенная пора. Война и послевоенное лихо растворяли и размывали свое в человеке, сливали силы всех в общее русло для одоления беды. А довоенное — так и оставалось временем каждого ерошило своим чередом и заботило тебя по-своему.

Единоличное хозяйство Кориных — говорили Игнатьевых, не выделялось чем-то особенным среди других в Мохове. Только и есть, что постройки возле дома и сам дом ладнее. Деревья красили и прибавляли уют жилищу. На грядках в огороде все дружнее росло. Земля пахотная та же — в общих полях, нарезанная по едокам. Но бросалась в глаза и выделялась в общем поле "Данилова полоса".

Мужики добродушно признавались: "Хоть умри, а так, как у тебя, Игнатьич, не выходит". Разница урожаев вызывала и зависть у нерадивых зимогоров. Особенно осенью, когда подсчитывались и суслоны ржи, и груды ярового и льна… И всего-то отец вспахивал свою полоску по-своему, боронил как-то хитро, зигзагами. Что-то попозже, что-то пораньше высевал. Семена, не ленясь, отбирал чуть ли не по зернышку. Выводил свои сорта таким отбором. Воля была незаказная, за плечами соглядатая не было, любования нивой не остужалось. Ничего ни от кого не срывал, советовал мужикам делать по-его. Моховцы понимали, вроде и старались, но скупо одаривались их старания. Отец вполушутку, вполусерьез говорил, что от полоски своей, как от суженой, надо взаимности добиться. На свидание не опоздать, но и зазря не торопиться под высмех. Взглянуть смело, но и мило, и руку ласково протянуть, поклониться, на небо взглянув. И все исполнить с верой душевной, без робости, с добротой непоказной. Коли в добронравии твоем и преданности полоска твоя не уверится, отвернется.

Самым важным действом для отца была навозница и возделывание паров: "ублажение родительницы". Так о том говорил он. Соломы было вдоволь для подстилки скотине, в хлевах тепло и уютно, сухо. Мусор, хвоя, листья с деревьев тоже, все шло на полосу. Урожай урожаю и помогал. К минеральным удобрениям, когда о том стали говорить, отнесся с осторожностью. У земли, по нутру ли то ей, и надо спросить. Питание нивы в самой почве должно возникать, ею приниматься. Не принятое ей — яд для нее. И человеку, животному от этого худо, коли растение им пропитается. Все живое в пользе друг для друга и должно жить-расти.

Разговоры о пахоте, о крестьянстве велись мужиками на досуге, как обычно, в пасхальную неделю гулевую нерабочую. Отец в этом видел резон, подсказанный земледельцу самой природой: "Перед севом самое время отдых душе и телу дать. Позагадывать, что в сусеке твоем будет осенью". У иных вызывали улыбки рассуждения отца: "Чудаковатый мужик. Вчера то же было и завтра оно же. Гуляй, веселись, вот и воля душе". И степенные мужики дивились: "Вроде и не жадный Игнатьиыч, а не живется как всем, больше чего-то ему надо… "Ублажение родительницы", придумает же?"

В домах, как и принято было в деревнях, в своих печках хлебы пекли, в праздники, часто и в воскресения, пшеничные пироги. Зерно тоже по-своему размалывалось моховскими мельниками Ворониными. Но хозяйки жаловались на свои пшеничники: тесто не подошло, осело при выпечке. Будто непропеченное все липнет к зубам. Обижались на дрожжи. Мать, Анисья Васильевна, угощала старух и нищенок своими пирогами. И те дивились простодушно: "У тебя, Анисьюшка, как из крупчатки, белы и пышны. Что уж за секреты?.." Бабы глядели на квашню, приходили к матери за опарой. Но пироги у них пышными все равно не выходили.

Отец и тут объяснял причины: "Не в дрожжах, и не в печке и квашне дело, а в земле, как ты ее обрабатываешь, и в семенах. От них вкус и пирогов и хлебов. Берите у меня на посев пшеницу и рожь, сейте". Мужики брали, сеяли. Но не у всех ладилось. Усердия не было и терпения не хватало. Радетельной любви земля не испытывала, и не открывала свои тайны.

Отец втолковывал мужикам вроде бы немудреные понятия. Как надо зарывать навоз, в каждом поле по-разному, чтобы плодородия прибавилось. Говорил и показывал, как распознать спелость пашни. Наука земледельца не всем и не сразу открывалась в словах его. постичь ее не у всех терпения хватало. Да кому-то и не дано. Но чем усерднее твои старания, тем больше они рождают задора в душе. А засевшие мысли в голове, вроде и праздные, рушат беззаботный покой. Но с этим "покоем", кому-то и не хотелось расставаться. Лень и брала свое. "До всех тайн хлеборобства никому никогда не дойти, — говорил отец мужикам. От того и будет у пахаря к этим тайностям вечное стремление. Из одного узнавания возникает другое. Все любознательным дела и хватит на всю жизнь". Так отец и взывал своих моховцев к труду сотворительному. Но "сотворение" — это опять же удел избранных.