Затонувшая земля поднимается вновь - [43]

12 В шторм любая гавань хороша

Поздно вечером, по дороге домой вдоль реки от «Фокс Инн» в Хануэлле, Шоу приспичило.

Река поднялась. Фонари вдали от бечевника достаточно сходили за луну, чтобы самим отбрасывать тени. Шоу направился к одной из самых заросших барж, вереницей лежавших в иле в нескольких сотнях метров вниз по течению от слияния Темзы с Брент. Баржа была побольше остальных и, пожалуй, его любимая, хотя раньше он видел ее только при свете дня, когда на носу можно разглядеть слово «Анабасис» ржаво-белыми буквами.

Подниматься на нее надо было через бетонную стенку между двух пней от ив, потом – по алюминиевой лестнице новенького вида и через узкий трап в пяти метрах над поднявшейся водой. На борту вас встречал душный заросший край, замусоренный смятыми и побелевшими пивными банками, рваными целлофановыми пакетами, оставленным, словно в подношение, нижним бельем; все пропахло геранью Роберта и – что более загадочно – дешевым песто. Все это было знакомо. Но тропинки, которые Шоу отлично знал днем, в темноте были уже не такими дружелюбными, и скоро он затерялся среди беспорядочной мебели на палубе, гнезд из проволоки и штабелей волглых досок, старых округлых люков, казавшихся проходами в преисподнюю. Среди кустарников бузины и лещины, последняя – черная от прошлогодних сережек, висящих над водой. Корпус, пока его поднимал прилив, ворочался и поскрипывал. Все казалось больше, чем ожидал Шоу. Через несколько минут ощущение бездны слева убедило, что в том направлении будет река. Тогда он вышел к береговой стороне большого тупорылого носа, где бак, прогнивший из-за кислот, десятилетиями сочащихся из почвы, мягко провис в пустой трюм, оставив полянку в форме блюдца.

Ничего особенного – несколько квадратных метров как будто выстриженной лужайки, с гнилым ощущением пружинящей под ногами. Ее края были замусорены, но не центр. Лунный свет выбелил все, вызывая ощущение, будто пространства здесь больше, чем можно подумать; и от чего-то призматически бликовал – сперва Шоу принял это за битое стекло, но потом обнаружил ровный ряд из трех викторианских медицинских флаконов, ввернутых под углами в почву, словно она сама надежно наросла вокруг них. Каждое сколотое горлышко затыкал лоскуток заляпанной ткани. Восьмиугольные, с квадратными плечами. В свое время они символизировали облегчение от боли, облегчение от жизни – облегчение от хворей и откровений жизни; теперь их смысл стал неясным, хотя точно не декоративным. Бережно закупоренная внутри молочная жидкость напоминала сперму, но на второй взгляд выглядела не такой густой. Лунный свет придавал ей зеленоватый оттенок.

Когда Шоу наклонился к этому зрелищу, из кустов поблизости что-то прошмыгнуло. Хлипкая палуба прогнулась и задрожала. События как будто ошеломили его даже раньше, чем он их осознал. Что-то холодное и мускулистое схватило его за предплечье. Нахлынул незнакомый запах. Шоу подняли с земли и отпихнули в сторону. Момент смятения, пока он пытался восстановить равновесие; очередное столкновение, от которого его развернуло; затем голая фигура – очень бледная и не такая крупная, как он уже было ожидал, – нырнула в растительность и опрометью бросилась между стеблями. «Эй!» – крикнул он, но она уже пропала. Со стороны реки корпус опустился и закачался; потом снова приподнялся, словно с него сняли ношу. Последовал глухой всплеск, а после этого – недолгое энергичное барахтанье, как будто чересчур далеко на реке. Тишина. Шоу уставился во тьму. Типичная ночь на берегу Брент, по мосту Кью ехали машины, дальше по бечевнику кто-то смеялся и блевал, из открытой двери быстро пахнуло музыкой. Он помассировал руку там, где ее хватали. Пальцы после этого стали холодными, липкими и влажными.

– Господи, – сказал он, взволнованно отирая руку о штанину. – Так-то уж зачем.

Бутылочки пропали. Он присел и пару секунд шарил пальцами в оставшихся от них аккуратных восьмиугольных отверстиях; затем, представив, что земля полна ржавых лезвий, перегнойных экосистем из презервативов, рассадников микробов, литров мочи, причем, возможно, и его собственной, – торопливо встал, снова вытер руку и выбрался на бечевник, прямиком к арт-центру «Уотерманс», чьи ядовито-красный кирпич и бесконечно разветвляющийся задний фасад настолько его дезориентировали, что он ненадолго заблудился и пытался войти через пожарный выход, три-четыре раза со всей дури бросившись в темноте на дверь, потом наконец смог проникнуть в здание с фасада, найти бар на первом этаже и, тяжело дыша, выпить виски, таращась на фиолетовый неон и пустые пластиковые стулья вокруг.

На следующее утро, после петляющих зыбких снов, он отправился к медиуму.

В эти отношения уже проникло морское волнение. Он звонил ей почти каждый вечер, то и дело ошибаясь номером, глядя между попытками на летний дождь, полирующий крыши на противоположной стороне Уорф-Террас. Наутро он всегда с трудом вспоминал, что ему от нее было надо, хотя в памяти всплывали вроде бы типично его фразы: «ощущение того, что уже мертв» и «съемное жилье». Ему было стыдно. Это вошло в привычку. Никак не получалось обойти какую-то силу внутри него самого, которая требовала не существующего в этом мире успокоения и смыслу которой он и сам удивился, когда проговорил его вслух.