Затмение - [2]

— Пластмассовая — что? — фыркнула, едва удержав смешок, Лидия. — Курица?

Да, ответил я не дрогнув, пластмассовая курица на тонких ножках, а если нажать на спинку, она снесет пластмассовое яичко. Во сне я четко видел все это, видел штампованную бородку и тупой клюв, слышал, как щелкнула внутри птицы пружинка, затем по желобку покатилось желтое яйцо, плюхнулось на стол и завертелось. При этом крылья тоже хлопали, с механическим постукиванием. Яйцо состояло из двух пустых половинок, склеенных неровно, мои пальцы во сне ощущали острые кромки. Лидия наблюдала за мной с иронической улыбкой, насмешливо, но снисходительно.

— А как его потом обратно?

— Что? — В последнее время я все чаще не мог понять простейших вопросов, с которыми обращались ко мне люди, словно они говорили на особом, неизвестном мне языке; когда разбираешь отдельные слова, но они никак не складываются в нечто осмысленное.

— Как вставляют яйцо в курицу, чтобы она снесла его опять? В курицу из твоего сна.

— Не знаю. Наверное, просто… всовывают внутрь — и все.

Теперь она все-таки рассмеялась, коротко и жестко.

— Представляю, что сказал бы профессор Фрейд.

Я рассерженно вздохнул.

— Но не все же можно… — Вздох. — Не все же…

Тут я сдался. Но она по-прежнему не сводила с меня цепкого пренебрежительного взгляда.

— Да, еще бы. Иногда курица — просто курица, конечно, если она не бескрылая клуша.

Теперь мы рассердились оба. Лидия не могла понять, зачем мне понадобилось возвращаться сюда. Назвала все это патологией. Заявила, что следовало продать дом давным-давно, после смерти матери. Я угрюмо молчал, не проронив ни слова в защиту; мне нечем было защищаться. Как объяснить ей смысл знамений, явивших себя тем зимним вечером на шоссе, если я сам не в силах понять? Не отводя глаз, она ждала ответа; наконец пожала плечами и снова повернулась к окну. Эффектная женщина, с сильным телом. Спускаясь с левого виска, по черным волосам вьется широкая серебристая прядь, ошеломляющий серебристый язычок пламени. Ей нравится носить шали и шарфы, кольца, браслеты на руках и щиколотках, разные мелкие штучки, которые блестят и позвякивают; я представляю ее королевой пустыни, шагающей посреди песчаного моря. Она высокая, ростом с меня, хотя, кажется, когда-то была на добрую пядь ниже. Возможно, это я усох, во всяком случае, меня такое не удивит. Унижение духа умаляет плоть.

— Это было как-то связано с будущим, — сказал я. — Во сне.

Если бы я только мог передать ей живое, острое ощущение реальности, всю многомерность моего сна, где все так пронзительно знакомо, где я — это я и одновременно кто-то другой. Нахмурясь, я тупо кивнул:

— Да. Я стою на пороге дома, солнце, утро, Пасха, и каким-то образом все происходит в будущем.

— На пороге какого дома?

— Какого? — Я пожал плечами. — Этого дома, конечно. — И удивляясь, уверенно кивнул: — Да, у входной двери, вон там.

Лидия подняла брови, чуть отклонив назад свою широколобую голову и сунув руки в карманы просторного пальто.

— По-моему, больше похоже на прошлое, — объявила она и потеряла даже тот небольшой интерес к беседе, что у нее возник.

Прошлое ли, будущее, неважно, так я мог ответить, — но чье оно?

* * *

Меня зовут Клив, Александр Клив, просто Алекс. Да, тот самый Алекс Клив. Возможно, вам знакомо мое лицо, мои прославленные глаза, чей пламенный взор в свое время прожигал зрительный зал до последнего места в партере. Признаться, я и в пятьдесят еще импозантен, правда, несколько потрепан и помят. Представьте себе, как должен выглядеть Гамлет — и вы увидите меня: прямые золотистые волосы, теперь уже разбавленные сединой, светло-голубые глаза, высокие нордические скулы и наконец чуть выдвинутый изящный подбородок, признак чувствительности и одновременно утонченной жестокости. Я говорю об этом только потому, что хочу понять, до какой степени моя театральная внешность послужила причиной той терпимости, нежности, той неизменной и совершенно незаслуженной любви, которой меня удостоило множество женщин — нет, пожалуй, «множество» тут не подойдет, даже самый преданный Лепорелло сочтет такое преувеличением, — случавшихся в моей жизни. Они заботились обо мне, поддерживали меня; какие бы безрассудства я ни творил, неизменно помогали устоять на ногах. Что такого они во мне увидели? Что вообще во мне можно увидеть? Или их привлекала лишь внешность? В молодые годы обо мне часто пренебрежительно отзывались, как о дамском кумире. Это несправедливо. Действительно, я мог стать и белокурым героем, если требовалось, но лучше всего мне удавались мрачные, погруженные в себя типы, которых будто привели на сцену прямо с улицы, чтобы придать жизненность сюжету. Темная личность — мой конек, темные личности у меня всегда получались отменно. Если требовался отравитель или мстительный идальго, я играл их лучше всех. От самых жизнерадостных моих персонажей, скажем, повесы в шляпе или остряка, глотающего коктейли, исходило нечто зловещее, какая-то смутная угроза, и даже милые старушки в шляпках, сидящие в первом ряду, умолкали и крепче сжимали свои пакеты с тянучками. Удавались мне и здоровяки; зрители, заставшие меня у служебного входа, всегда бывали ошарашены тем, что в так называемой реальной жизни я вовсе не грубый неуклюжий тяжеловес, а подтянутый гибкий парень с осторожной походкой танцора. Видите ли, я просто надевал маску, я долго изучал здоровяков и понял, что их отличительная черта — вовсе не мускулы, не мощь, не сила, а необычайная ранимость. Щуплые ребята — это решительность и выдержка, а великаны, если они прилично выглядят, излучают трогательную растерянность, неловкость, даже смятение. В основном не они, а им ставят синяки. Никто так осмотрительно не идет по жизни, как великан, и все же именно его раз за разом сбрасывают с гигантского бобового побега или выкалывают глаз раскаленным железом. Все это я наблюдал и научился играть. Один из главных секретов моего успеха на сцене и в жизни — я умел изображать здоровяка. А кроме того — искусство оставаться абсолютно неподвижным даже в самый напряженный момент, еще один мой прием. Вот о чем пытались на свой лад сказать критики, когда обсуждали моего устрашающего Яго или коварного змея Ричарда Горбатого. Застывший в ожидании хищник завораживает сильнее, чем тот, что уже распластался в прыжке.