Затишье - [130]

Вот сидит некто и борется за мир, борется пером. Этот некто с трудом отбивается от обступивших его образов, которые хотят облечься плотью и кровью, стать провозвестниками идеи, почерпнутой в переживаниях автора, служить целям, ради которых только и даны человеку перо, творческие замыслы. Он борется за утоление страданий человека, за развитие и совершенствование его личности.

Когда наступит настоящий мир и по чьей инициативе — об ртом придется умолчать. Нет смысла писать вещи, которые рикошетом ударят по писателю; ведь за ним следит недреманное око. Было бы неумно дать повод для подозрений, для карательных мер. Как раз угодишь в штрафной батальон, разместившийся под стенами крепости… «Будь мудр, как змий, и кроток, как голубь», — подумал он и приготовился писать. Нет сомнения, что победить можно лишь в том случае, если необходимую для этого силу выжмешь из народа; а вот устойчивый мир достижим только на пути переговоров между представителями власти.

«В политической сутолоке государства трутся друг о друга, как льдины по весне, как ледяные поля, о которых повествуют полярные путешественники. Установлено, правда, что снежные хлопья и ледяные глыбы физически и химически почти не отличаются друг от друга, так же как индивидуумы и народы. Но нигде с такой силой не действует закон перехода количества в качество, как здесь. Справедливость во взаимоотношениях между государствами, умный мир требуют немало времени для своего осуществления. А до тех пор сталкивающиеся льдины могут смять тысячи, сотни тысяч снежных хлопьев, и от них едва ли останется какой-либо след, разве немножко пены на воде».

Когда Вейнбергер вернулся, на письменном столе горела лампа, писатель усердно черкал и правил.

— Неужели готово? — удивился доктор.

Бертин, еще погруженный в работу, утвердительно кивнул.

— Можно прочесть? — спросил Вейнбергер, и Бертин подал ему через стол три исписанных убористым почерком листа. Врач сначала читал внимательно, потом увлеченно, потом взволнованно.

— Вы хотите отослать эту рукопись, единственный экземпляр? Так нельзя, надо перепечатать на машинке. У нас есть машинистка. Я вызову ее по телефону, а вы пока идите в ваше общежитие, уложите вещи и принесите их сюда. Через полчаса у вас будет машинистка. Нам нужны копии, по крайней мере три: одна для вас, одна для меня, одна для Клауса. Взором писателя вы провидите, что мы, как в четырнадцатом году после Марны и Изера, можем проиграть войну на Западе и тогда на руках у нас не останется ни одного козыря. И, стало быть, рекомендуется быть сговорчивее по отношению к русским.

— Это угадывается в статье? — удивился Бертин. — Думать-то я так, вероятно, и думал, но как будто черным по белому не написал?

— Но вы же видите, что я сразу все понял. Вы, талантливые люди, — удивительный народ.

— А может быть, у цензуры не менее острый глаз?

— Вряд ли. Но хотя бы и так: вы уж видали напасти пострашнее.

Глава пятая. Наши морячки

К счастью, из крепостного лазарета в другие сборные пункты шли все новые и новые грузовики. Многие проезжали мимо солдатской казармы № 2. Поэтому Бертин относительно быстро очутился на своей квартире и уложил свой скудный багаж. Но надо было еще поделиться новостями с Робертом Мау; и он справился в регистратуре, двумя этажами ниже, где можно сейчас найти Роберта.

— Взбирайся опять наверх, как майский жук по стеблю, — ответили ему. — На третьем этаже под крышей живет и работает часовщик Мау.

В бывшей кладовке возле прачечной через щели в дверях просачивался яркий свет. На стук Бертина чей-то голос спросил с пфальцским акцентом:

— Кто там?

— Писарь из военно-полевого суда, — сказал Бертин.

— Войди! — ответил тот же голос.

Щелкнула задвижка. С деревянных полок, где некогда раскладывали белье, тикали заботливо разложенные на газетах часы разной величины, наручные и карманные, были здесь и изящные дамские часики. Перед узким и длинным рабочим столом стоял удобный деревянный стул для клиентов, а напротив, на круглом выщербленном табурете, восседал часовщик Мау; его лицо оставалось в тени, свет лампы, затемненный бумажным абажуром, падал лишь на рабочее место. Пинцеты, лупы, крохотные отвертки для винтиков были собраны в сигарном ящике, а в коробочках от сигарет лежали, рассортированные так, чтобы всегда быть под рукой у мастера, зубчатые колесики, кусочки спиральных пружин, микроскопические оси и винтики — остатки часов, которые пришлось разобрать за негодностью. В жирных бутылочках, из которых торчали утиные перья, хранилось масло; на блюдцах, разрисованных синими цветами, стояли две плотно закрытые пробками склянки, очевидно, с бензином. На деревянной стене, прикрепленные кнопками, висели две картинки. Одна изображала линейный корабль на полном ходу. Это был длинный и плоский стальной гигант, один из тех, которыми можно было бы заполнить целую улицу в каком-нибудь городке, из его коротких труб эффектно клубился дым. Бертин снял очки и, прочтя надпись, узнал, что это флагманский корабль океанского флота «Фридрих Великий» и что на борту его находится адмирал фон Хольцендорф.

— Гип-гип, ура! — иронически воскликнула сухопутная крыса и снова водрузила на нос очки.