Затерянный остров - [8]

— Спасибо, приму, — ответил Уильям, чувствуя себя чурбаном.

— Вы его смущаете, медам, — сказал дядя Болдуин. — Он ведь, в отличие от меня, скромник и тихоня.

— Это я вижу! — воскликнула медам, кивая, слепя улыбкой, позвякивая, искрясь и источая дурманящие волны парфюма, бьющие прямо в наморщенный нос Уильяма. — Расскажите, — она снова обожгла собеседника взглядом, — где вы побывали?

— Побывал? — Уильям начал выкручиваться. — Ну, я не всегда сидел тут, не настолько все плохо. Я воевал во Франции, потом два-три раза был в Германии — частью по делам…

— По делам? — с холодной вежливостью откликнулся мистер Гарсувин. — Да, у вас ведь здесь предприятие. И какое же? — Он изогнул длинный палец, изображая знак вопроса.

— Солод, — ответил Уильям. — Я солодовщик, так это называется. Продолжаю семейную традицию.

— Солод? — Гарсувин огорченно покачал головой. Нет, он ничего не имел против солода, просто жалел, что из-за его неосведомленности забуксует беседа.

— Это для пива, — пришел на помощь дядя Болдуин. — Солод нужен пивоварам как сырье.

— Да-да-да, — воодушевленно подхватила медам, — англичане и немцы жить не могут без пива.

— Ну конечно же. — Гарсувин почтительно склонил голову. — Солод для пива. Прибыльное дело?

— Жила, просто золотая жила! — вскричала медам.

Уильям покачал головой.

— Теперь уже нет. Особенно для маленькой независимой солодильни вроде нашей. Все большие пивоварни делают солод сами. Но вам это, наверное, не очень интересно?

Медам полюбопытствовала, чем еще занимается Уильям помимо солода.

За него ответил дядя Болдуин, не дав племяннику и рта раскрыть:

— Во-первых, рисует картины, да, Уильям? Смею сказать, очень недурно рисует.

— Художник? — воскликнула медам. — Как Гоген!

Уильям, достаточно знавший о Гогене, чтобы понимать всю нелепость сравнения, только улыбнулся и покачал головой. За этим обедом он только и делал, что качал головой, пытаясь хоть немного оживить свои односложные ответы.

— Да нет, с Гогеном мы и рядом не стояли. Я пишу акварели — там краска и вода, а не масло с краской…

— Очень интересно, — неожиданно сочным баритоном протянул мистер Гарсувин, не кривя, кажется, душой.

— Я пишу просто для удовольствия, — продолжал Уильям. — Иногда что-то шлю на выставки, что-то время от времени продаю. Ничего особенного, окрестные пейзажи.

— Не знал, — с серьезным видом ответил мистер Гарсувин. — Но теперь буду знать.

Уильям посмотрел на него внимательно. Гость сидел сосредоточенный, еще сильнее напоминая французского или итальянского клоуна во время антракта, настраивающегося на следующий номер.

Медам же решительно вознамерилась говорить только об Уильяме.

— Вы слишком… слишком-слишком… — Она пошевелила пальцами в воздухе, будто надеясь вытащить ускользающее слово из ниоткуда, словно фокусник. — Слишком, ну, понимаете…

— Старый, — подсказал дядя Болдуин с надеждой.

— Нет-нет-нет!

— Тогда молодой.

— Нет-нет-нет! — запротестовала медам. В огромных глазах плескалось отчаяние.

— Мистер Дерсли слишком скромен, — подал голос Гарсувин.

— Да! — возликовала медам. — Именно! Слишком, слишком скромен. Нельзя быть скромным — в нашей жизни нельзя. Нужно объездить много мест и везде заявлять: «Смотрите, какая я величина!» Как ваш онкль Болди.

Высказавшись, она залилась смехом, а потом сделала внушительный глоток виски. Виски пили все трое гостей, причем частили непозволительно для обеденного времени. Бутылка рисковала не дожить до конца трапезы.

— Вам непременно необходимо на Южные моря, — вынесла вердикт медам.

— Как-нибудь с радостью побывал бы, — ответил Уильям.

— Как-нибудь!.. Как-нибудь — значит никогда. Нет, нужно сейчас! Берите пример с вашего онкль.

— Не особенно-то его «онкль» на этих морях озолотился, — возразил Болдуин. — Хотя, признаю, скучать не давали — к тому же на добрых тридцать лет сбежал от кошмара, который тут называется погодой. Но, сами знаете, баснословных барышей мне острова не принесли.

— Ах, Болди, как там говорят — цыплят по осени считают?

Медам оглянулась на Гарсувина, и Уильям успел перехватить его ответный взгляд. Очень красноречивый. Тяжелые веки чуть приподнялись над темными глазами, и глаза недвусмысленно и властно сказали: «Хватит. Помолчи».

— Может быть, может быть, — задумчиво протянул дядя Болдуин, принимая свой излюбленный таинственный вид, на который Уильям уже не обращал внимания.

Разговор перекинулся на другие темы: промозглая лондонская сырость, красоты Парижа, французские почтовые пароходы из Марселя; некто Ричардсон, которого они встречали в Лондоне, Сан-Франциско, Сиднее и других местах; еда, напитки, одежда и погода. Приятная, занимательная беседа, но малоинформативная.

Вспоминая этот скромный обед под перестук колес поезда на Лондон, Уильям не мог отделаться от разочарования. Как все многообещающе начиналось… Мистер Гарсувин и его спутница затмили собой самые фантасмагорические рассказы дяди Болдуина. За обыкновенным обеденным столом собралась колоритнейшая компания, будто сошедшая с книжных страниц: дядя Болдуин с одутловатым багровым лицом, внушительным орлиным носом и седым взъерошенным венчиком волос; Гарсувин с вытянутой яйцевидной головой, сеткой морщин и тяжелым взглядом; медам с нарумяненными смуглыми щеками, обилием цвета, блеска, аромата и колдовскими глазами юной девы… Сев с этими людьми за один стол, Уильям словно перенесся в какой-то приключенческий фильм, в котором он был одновременно и персонажем, и зрителем. Однако затем холод Восточной Англии и обыденность Бантингема взяли свое — столовая, дрогнув, вернулась обратно в зимние сумерки Айви-Лоджа, в царство солода, шахмат, акварели и поездов до Ливерпуль-стрит.