Затерянная улица - [81]

— Кислые?

— Сочные, — промычала она с набитым ртом. По ее подбородку стекала струйка темного сока.

— Ешь, — сказал ей Фред. — А я еще раз попробую его запустить.

Диди принялась с увлечением искать ягоды, а он спустился вниз по дороге, потом повернул и побежал назад. На этот раз Фред сразу выпустил порядочный кусок бечевки. Он бежал что есть силы, задыхаясь и разматывая бечевку, которая скользила между пальцами, обжигая их. Вдруг он почувствовал, что веревка натянулась и забилась, словно там, на другом конце, было какое-то живое существо. Повернувшись, Фред увидел, как, подхваченный струей воздуха, змей приплясывает над вершинами деревьев, поднимаясь все выше и выше. Фред снова стал разматывать бечевку, и через мгновение змей взмыл в сторону и ввысь, перелетел через кладбищенскую ограду и замер над кладбищем, паря футах в двухстах над землей, ослепительно красный в сиянии солнца. Внезапно у Фреда всплыли в памяти слова священника «Ерунда это все», и он понял, что тот неправ. К нему бежала Диди, она хохотала от возбуждения и радости и весело пела песенку о пряничном человечке, а Фред опустился на колени, прямо на пыльную дорогу, обнял дочь и положил ее ручки на бечевку, между своими. Щурясь от солнца, они не отрываясь глядели на парящего в вышину красного змея, потом Фред обернулся и увидел яркие темно-красные следы ягод на щеке, губах и подбородке девочки.

Перевод с английского Е. Коротковой

Да он ее просто обожает!

За неделю до рождества ударили морозы, выпал снег, и как раз в эту пору несколько бывших учениц мисс Харкер организовали (впервые без ее ведома и согласия, так как старушка к этому времени уже скончалась) веселую пирушку в «Коровнике» на Четвертом шоссе, неподалеку от Фармингтона; нечто вроде скромной встречи несмысленышей-выпускниц, которым только-только стукнуло по двадцать и еще хочется видеть друг дружку. Обстановка была непритязательной, даже вульгарной: тускло освещенный угол общей столовой, три сдвинутых вместе стола, премерзкое угощение, скверные коктейли и невменяемый официант. Но, как заметила Бетси Уоррен, все это они устроили сами, без вмешательства старших, без учителей и родителей и даже без поклонников и мужей, и им нравилось — хотя, возможно, они сами того не сознавали — так запросто развлекаться на виду у посторонних. Они от души хохотали, пели песни и веселились напропалую.

Запевала Элизабет Лавлес. Она стояла, опираясь об угол стола своим красивым, подтянутым животом, и плавно помахивала фужером, из которого не проливалось ни капли, хотя джин плескался у самых краев. Она резвилась, как ребенок, которому впервые в жизни позволили есть кашу большой ложкой. Не забывая следить за фужером, она нежным голоском выводила одну из песен Тома Лерера и в полумраке столовой казалась такой счастливой и милой, что степенные, пожилые посетители, не спускавшие с нее жадных глаз, шепотом выражали свое восхищение.

В пансионе мисс Харкер соученицы не раз дружески подшучивали над Элизабет, так как ее на редкость пропорциональная фигура совпадала очертаниями с идеально правильной восьмеркой. Случалось, что уже и после замужества Элизабет подруги с милой непринужденностью вспоминали ее старое прозвище.

— А вот Элизабет Лавлес, Гарри. Абсолютная восьмерка.

И Гарри, с восхищением уставившись на нее, шутливо восклицал:

— Как, неужели Лавлис?[9]

Она всегда смеялась этой шутке.

— Нет, Лавлес, пишется через «е».

Смеялся и юноша. Но тут она с важностью произносила:

— Миссис Лоренс Лавлес. Кстати, брат моего мужа в этом году был полузащитником в команде первого курса Гарварда и сломал во время матча руку.

И Гарри, несколько удрученный этими подробностями, смущенно отводил взгляд.

Изящный туалет, в котором Элизабет приехала на вечеринку, достался ей благодаря расторопности ее родительницы, очень гордившейся фигурой дочки. Шерстяное темно-розовое дневное платье от Скаази предназначалось для того, чтобы знаменитая Ленни Фейбер продемонстрировала его на закрытом конкурсе новых моделей, однако так и не поступило в продажу. Поскольку носить его могла лишь женщина с фигурой Лиз, мать купила его за сто двадцать пять долларов прямо из мастерской и подарила дочери в день ее рождения.

Таким образом на пирушке в «Коровнике» Элизабет оказалась не только самой привлекательной (к этому она привыкла), но и самой элегантной женщиной, а это было уже вовсе непривычно, ибо у них с Ларри никогда не было денег. Не было их и у матери, которая после развода жила на небольшие проценты с имения, и у никчемного бездельника папаши, и у родителей Ларри. Лавлес-старший занимал место адъюнкт-профессора социологии в заштатном университете и зарабатывал весьма немного.

Ларри и Лиз едва сводили концы с концами. Шаткость их семейного бюджета, вероятно, отчасти объяснялась тем, что они слишком рано поженились, не успев даже закончить колледж. Элизабет проучилась год в частной школе, бедняге Ларри пришлось съездить в Сиракузы по таинственной причине, связанной с некой романтической поездкой в Мексику, которую он легкомысленно предпринял в возрасте семнадцати лет и из которой возвратился только через два года. Сейчас они уже год как были женаты и обладали расточительными наклонностями и скудными средствами для того, чтобы им следовать. Вот почему с таким торжеством и даже упоением Элизабет стояла перед подругами и дирижировала хором. Она отлично знала, что они порой жалеют ее и судачат о ее печальном положении; а все же ни одна из них не могла сейчас с ней сравниться.