Затаив дыхание - [149]

Потом его планы поменялись. Без какого-либо волшебного озарения, без внезапной вспышки, без дзенбуддистского постижения смысла бытия. Все само собой сложилось из перебивчатых ритмов.

В один прекрасный день в Хэмпстед приехала Милли с Клаудией и ее малышом. Джек смотрел по телику детскую передачу: ноги на столе, на ковре пустая пивная банка, в руке — початая. Он хотел было встать и выйти, но остался сидеть, разыгрывая из себя несчастного придурка и делая вид, что уже пристрастился к кокаину. Может, даже подсел на героин.

Милли направилась прямиком в кухню. Клаудия с ребенком на руках улыбнулась ему. Она выглядела не такой измученной, как раньше, но была по-прежнему тонка и пикантна; бившие в окно лучи высветили ее стройную фигурку. Малыш Рикко мял пухлой ладошкой заостренную грудь матери.

— Привет, Джек!

— Привет, Клаудия.

— Какую передачу смотришь?

— Про жизнь в психушке.

— Надеюсь, мы по-прежнему друзья, да?

— Конечно, вполне годимся для ménage à trois[150], — с напускной язвительностью сказал он, хотя на короткий миг такая перспектива ему даже понравилась. Он мог бы вместе с ними мыться, наблюдать, как они ищут кристаллики соли для ванны в интимных местечках друг друга, а потом идти в поле мотыжить землю или собирать оливки в краю, где пейзаж утыкан восклицательными знаками кипарисов, а горячий воздух напоен ароматами диких трав.

Клаудия вышла. Из кухни донесся взрыв смеха. Даже два, причем явно ехидного смеха. Джек упорно не двигался с места, глядя на экран, где поющая корова тыкалась носом в высокий ворот молодого ведущего с прической, как у Перри Комо[151]. Милли с Клаудией уехали, не попрощавшись.

Однажды вечером, во время ужина, позвонил вернувшийся с Сицилии Говард. Поскольку отец не был в курсе событий, Джек поспешно вышел из-за стола. Они с Говардом договорились встретиться назавтра под вечер у Ковент-Гардена и попить пивка.

Друзья расположились на веранде; вокруг весело гомонили клерки, стремительно осушавшие стакан за стаканом, вместо того чтобы идти к домочадцам. Говард покрутил перед Джеком зажившим, но еще не очень гибким пальцем; Джек поздравил приятеля. Говард отрастил усы, похожие на крылышки крапивника, лицо у него загорело неровно, пятнами. Как обычно, он категорически заявил, что это его последняя поездка на Сицилию.

— Сумасшедший дом! — возмущался он. — Мафия все насквозь разъела! А Евросоюз сыплет и сыплет бабки в их бездонные карманы. Гниющая пята Европы.

— Но тебе-то платят хорошо.

— Мне платят хорошо.

— И солнце сияет.

— И солнце сияет.

— И самцов — хоть завались.

— И Этна, — задумчиво проговорил Говард. — Куда ни глянь, кругом сплошная черная застывшая лава. Кажется, я первым это сказал?..

— Что именно?

— Что перед этим зрелищем все людские усилия представляются совершенно бессмысленными? Нет, не я.

Джек вкратце изложил все сколько-нибудь существенные события последнего времени.

— Озадачил ты меня своим рассказом, — признался Говард. — Я совершенно оглоушен. Просто в шоке. Знай я, как все повернется, ни за что не предложил бы…

— Ладно, брось! — остановил его Джек. — Она использовала тебя в качестве алиби.

— А что с Яаном? Ты намерен с ним повидаться?

— По малышу я скучаю.

— Так поезжай к нему. И не тяни!

Джек вздохнул.

— Может, и съезжу. А может, ребенку только на пользу, если его папочка не пудрит ему мозги.

— Ага, пусть этим занимаются отчимы. Тебе когда-нибудь говорили, что у тебя прическа, как у Гитлера, разве что волосы погуще? Будь уверен, кстати — из Яана со временем выйдет потрясающий альтист, — с несвойственной ему серьезностью заключил Говард.

Джек кивнул. Компания клерков время от времени разражалась слоноподобным ревом, и Джек всякий раз невольно морщился, как от боли. Интересно, что требуется от человека, чтобы стать своим в такой кодле? Чтобы тебя считали нормальным мужиком?

— Лишь бы занятия музыкой не разрушили другую, не менее важную ипостась его жизни.

— Брось! Для Яана важнее всего будет звучание его альта, особенно в жару, черт бы ее побрал, — возразил Говард, хотя на дворе уже повеяло прохладой. — За глобальное потепление я подам в суд на янки. И на китайцев.

— А еще на британцев, — добавил Джек. — Да на всех подряд, кроме Милли.

— О-о, нашей дорогой Милли я просто не решусь вчинить иск!

Преувеличенно идиотский страх, изобразившийся на лице приятеля, покоробил Джека, тем не менее он выдавил из себя улыбку и поинтересовался:

— Известно ли тебе, кстати, отчего Яан хромает? Откуда у него искривление стопы?

Говард утвердительно кивнул:

— Известно. Представь себе, перед каждым чемпионатом гнусные коммунисты пичкали его мать особыми препаратами. И стопа — печальное наследие зла.

— Я-то давно это знаю, причем из первых рук, от нее самой. Просто хотел узнать, в курсе ли ты, — объяснил Джек. В душе шевельнулась ревность, возможно, отразившаяся у него на лице. Осталось ли хоть что-то, чего она Говарду не рассказала?

Однажды утром он заехал в Хэмпстед, чтобы разобрать свои пожитки, и в зимнем саду увидел плачущую Милли.

— Я отчаянно нуждаюсь в одобрении, — призналась она, сморкаясь в платочек. — Прямо-таки неотступная потребность. Как у одного из героев Данте, блин. Даже когда