Затаив дыхание - [148]

Ивонн мягко, с профессиональной доброжелательностью, словно подбадривая начинающего фокусника, посоветовала Доналду положить кольцо обратно. Он повиновался, и Джек, чувствуя, что отец уже на пределе душевных сил, взял у него пакет.

— Ну что ж, — сказала Ивонн, — если у вас вопросов больше нет, на этом, пожалуй, закончим.

Они пробормотали слова благодарности и вышли, с трудом протиснувшись мимо металлической стремянки; на ней стоял рабочий в белом комбинезоне и, насвистывая себе под нос, «пистолетом» вбивал герметик в щель между стеной и потолком. На ободранной стене местами горбились шматки задубелого обойного клея — следы предыдущего ремонта. От едких запахов у Джека запершило в горле, он почувствовал себя безмерно изнуренным, словно путешественник, вернувшийся из многолетнего странствия.

— Мы с тобой — властелины кольца, — промолвил он.

Отец его не слышал. Он был настолько выбит из колеи, что Джеку пришлось вести его под руку. Они медленно двинулись по главному коридору к ярко освещенному выходу; навстречу катились скрипучие перевозки и шагали встревоженные родственники.

Интересно, как Милли поступит с кольцом, которое двенадцать лет назад он надел ей на палец? Оно же ей теперь ни к чему.

Я уже в аду, мелькнула мысль. Надо из него выбираться.

В Хейсе Джек зашел в огромный, серый, похожий на самолетный, ангар «Лидл», чтобы купить какой-нибудь еды, и там, в залитом неоновым светом молочном отделе, возле секции йогуртов, его охватил приступ горя. Оно поднималось снизу, от пальцев ног сквозь живот прямо к горлу. Джек едва успел прикрыть рукой лицо и, не в силах сдержаться, зарыдал. Он бы и в голос завыл, но очень уж место неподходящее. Плакал он не по Милли и даже не по Яану, нет, он оплакивал мать. Запах металла, исходивший от холодильного прилавка, его блеск и негромкое гудение напоминали морг, хотя он ни разу не бывал в морге. Он никогда больше не увидит мать! Эта мысль не укладывалась в голове. Теперь детство и юность уже бесповоротно остались в прошлом, спектакль окончен, аплодисментов не будет. Только гробовая тишина.

Она любила йогурт с абрикосами, только чтобы кусочков в нем было не чересчур много. Наклонялась к зажатому в руке стаканчику и осторожно направляла ложечку внутрь. Любое действие, кроме сна, было для нее бесконечно сложным. Он мог бы сочинить исполненную скорби пьесу, в которой слышался бы скрип ложечки по пластмассе, своеобразные звуки, исходившие из стаканчика; тихонько пели бы кларнеты, едва касались бы друг друга литавры.

Теперь, когда он знает то, что познал, как хочется сбросить лет двадцать!

Он сотрясался всем телом, но не мог остановить рыданий. Подошедшая за баночкой сливок женщина заметила:

— Приятно, что хоть кто-то от души смеется.

Поскольку Милли большую часть времени проводила в Белсайз-Парке, Джеку было позволено остаться в Хэмпстеде. Медленно и неохотно он освобождал дом от примет своего пребывания; начал с кабинета. Это оказалось на удивление просто, главное — запастись объемистыми коробками и не слишком озабочиваться тем, что куда уложено. Раздраженный, потрясенный, он злился на себя за свою никчемность и в любую минуту готов был расплакаться. Когда его сестра и брат разъехались по разным континентам, он стал часто ночевать в Хейсе. Отец плохо переносил одиночество.

Короткая поездка в Стокгольм и его выступление промелькнули, как полоска немыслимого, нереального счастья. Он стоял в окружении сдержанных шведов, и докладчица, молодая яснолицая американка, радостно сообщила ему, что его музыка «напоминает Бернстайна[148], которого играют задом наперед». Там было на редкость холодно, в зале сидело человек двадцать.

Джек стал внимательнее следить за тем, что на языке взрослых людей называется «текущие расходы». Милли не склонна мелочиться ни в чем, ни в постели, ни в соблюдении жесткой диеты, ни в борьбе за сокращение вредоносных отходов. Джек впервые искренне обрадовался маленькому, оплачиваемому по низкой ставке заказу фестиваля «Алмейда»[149] — кое-какие денежки все же накапают. Он предложил свои услуги внештатного рецензента разным музыкальным журналам и снова опубликовал в газетах объявления: «Даю уроки композиции и игры на фортепьяно для начинающих профессионалов». Перешел на более дешевую зубную пасту. Прекратил покупать диски в магазинах — их же можно брать в библиотеке. Ездил теперь на автобусах и даже несколько раз садился на велосипед. Не покладая рук работал над «Опасным путешествием», причем без всякой жвачки с винным вкусом; он вернул в партитуру позаимствованный у Шостаковича пассаж, отказался от мальчиковых дискантов (слишком уж они напоминают Бриттена), неустанно сглаживал арабские мотивы и добился, что они стали едва различимыми. Как только дом в Хэмпстеде уйдет с молотка, поначалу думал он, надо будет присмотреть студию где-нибудь вроде Баундз-Грин. И живо представлял себе это жилище — тесное, голое, бесцветное, матрац на кирпичах, стулья из упаковочных ящиков, солнечный свет бьет в голое, незанавешенное, окно. Он по-прежнему ждал звонка от мамы. Очень хотелось расспросить ее про ротационную сушилку для белья.