Засуха - [100]

Фальк открыл рюкзак. Достал и положил на землю пару джинс, две футболки, джемпер, шляпу, нижнее белье, небольшую косметичку. Еще там был кошелек с закатанным в пластик удостоверением личности. Девушка на фотографии была немного похожа на Элли Дикон. «Шарна Макдональд», — было написано в карточке. Девятнадцать лет. Пачка денег — десятки, двадцатки, даже пара полтинников. Скудные, трудные сбережения.

На самом дне лежал еще один предмет, двадцать лет назад, при сборах, аккуратно завернутый в дождевик. Он взял его и долго просто держал в руках. Потрепанная обложка, загнутые уголки, но записи внутри — черным по белому — оставались все такими же четкими. И их можно было прочитать. Дневник Элли Дикон.

Он назвал ее именем ее матери, в тот раз, когда ударил впервые. Глаза у него были мутные, и ей было понятно, что слово выскользнуло случайно, скользкое, как масло, когда его кулак врезался ей в плечо. Он был пьян, ей было четырнадцать, на вид еще не женщина, но уже и не ребенок. Фотография ее матери давно уже исчезла с каминной полки, но ее черты, такие характерные, все равно были все время перед глазами обитателей фермы. Тем яснее, чем старше становилась ее дочь.

Он ударил ее тогда один раз. Потом, спустя долгое время, это случилось опять. Потом опять. И опять. Она попыталась было разбавить ему выпивку. Он понял сразу, с первого глотка, и больше этой ошибки она не совершала. Дома она носила топики, которые не скрывали ее синяки, но ее двоюродный брат Грант только включал телевизор погромче и делал ей замечание «не провоцировать своего старика». В школе дела шли все хуже. Если учителя и обращали на это внимание, то, как правило, отпускали только резкие замечания насчет ее неспособности сосредоточиться. Они никогда не спрашивали почему.

Элли сделалась молчаливее и открыла, наконец, для себя, что оба ее родителя находили в выпивке. Девочки, которых она считала подругами, начали странно на нее поглядывать и перешептываться за ее спиной. У них и у самих было достаточно проблем — кожа, вес, мальчики, — а тут еще Элли портит им репутацию. Пара тактических маневров в девичьем духе, и Элли обнаружила, что она, в общем-то, одна.

Как-то воскресным вечером она была в Сентинери-парке, одна. В сумке у нее была бутылка, и идти ей было особо некуда. И тут она заметила на скамейке две такие знакомые фигуры, смеющиеся тишком. Аарон и Люк. Элли Дикон охватило какое-то теплое чувство, будто она наткнулась на что-то давно забытое, но когда-то очень дорогое.

Всем им понадобилось привыкнуть к новому положению вещей. Мальчики смотрели на нее так, будто видят впервые. Но ей это нравилось. В ее жизни появилось два человека, которые, для разнообразия, делали то, что она им говорит, а не наоборот. И это ее полностью устраивало.

Когда они были помладше, ей больше нравился Люк, с его живостью и вечной бравадой, но теперь ее все больше тянуло к стеснительному и задумчивому Аарону. Конечно, Люк был совершенно не похож на ее отца и двоюродного брата, она это прекрасно понимала. Но все же никак не могла отделаться от чувства, будто где-то глубоко внутри он все же не так уж сильно от них отличается. Она чуть ли не с облегчением вздохнула, когда появилась ослепительная Гретчен с ее неотразимым зовом сирены и — по крайней мере отчасти — отвлекла на себя внимание Люка.

Некоторое время все было хорошо. Больше времени с друзьями — меньше времени дома. Она устроилась на работу и на горьком опыте научилась как следует прятать свои сбережения от отца и брата, вечно страдающих от нехватки наличных.

Она стала счастливей и забыла осторожность. Стала иногда отвечать. И вот она уже лежит лицом — которое в шестнадцать так напоминает лицо ее матери — в диванную подушку, язвительный рот наглухо заткнут, и никак не может вдохнуть. Когда он ее отпустил, она думала уже, что теряет сознание.

Месяц спустя она отчаянно цеплялась за руки отца, пытаясь содрать с лица грязное кухонное полотенце. Когда, наконец, он ее отпустил, то первый ее отчаянный вдох пах перегаром из его рта. Именно в этот день Элли Дикон бросила пить. Потому что в этот день она решила, что убежит. Не сразу, из огня да в полымя. Но скоро. А для этого ей понадобится ясная голова. Пока еще не поздно.

Катализатором стала одна темная ночь, когда она проснулась у себя в комнате от того, что он навалился на нее всем весом; его пальцы впивались в нее повсюду. Вспышка боли, и имя ее матери, промямленное ей в ухо. Наконец, какое счастье, ей удалось его оттолкнуть, и, уходя, он крепко приложил ее головой о спинку кровати. В утреннем свете она провела рукой по вмятине в изголовье кровати и потихоньку попыталась оттереть пятно крови с ковра. Болела голова. К горлу подкатили слезы. Она и не знала, где у нее болит сильнее всего.

Когда на следующий день Аарон нашел ту расщелину в дереве-скале, это было будто знак свыше. Беги. Тайное, никому не известное место, где можно спрятать рюкзак. Идеально. Впустив в себя искорку надежды, она поглядела Аарону в лицо и впервые поняла, насколько сильно ей будет его не хватать.

Они поцеловались, и ей было лучше, чем она когда-либо надеялась. Пока он не прикоснулся к ее затылку. Она дернулась от боли. Подняла взгляд и увидела, какое смятенное у него стало лицо. В тот момент она ненавидела отца, пожалуй, сильнее, чем когда-либо.