Застывшее эхо - [53]

Хотя богатые страны сегодня и помогают бедным в ирреальных для XIX века масштабах, однако обрели они эту возможность лишь благодаря тому, что сумели поднять свои национальные хозяйства; слияние же сложившихся национальных организмов в один общечеловеческий привело бы к тем же результатам, что и коллективизация: кулацкие хозяйства растворились бы в общей безалаберности и нищете.

Каждая нация с грехом пополам все-таки хранит «наследие предков», а сваленное в общий котел… Национальная вражда есть оборотная сторона национальной солидарности, без которой и цивилизованный мир, пожалуй, долго бы не простоял. Конечно, сегодня от граждан «атлантической цивилизации» не требуется очень уж большой жертвенности: пока «беднота» не подвергла «эксплуататоров» каким-нибудь по-настоящему суровым испытаниям (а она берется за дело все круче), нации западного мира какое-то время могут существовать и как хозяйственные корпорации, в которых служат лишь до тех пор, пока находят выгодным, и теряют от этого, похоже, больше граждане, чем государства: далеко не каждый индивид способен очаровываться индивидуальными фантомами, а носителем прежних, коллективных была главным образом именно нация. И я вполне допускаю, что скоро наступит пора, когда снова начнут побеждать не те, кто лучше вооружен, а те, кто беспробуднее опьянен своими фантомами.

Ибо нацию и образует не кровь, не почва и не хозяйственная система, а система коллективных, в основном наследуемых и медленно обновляющихся фантомов – наполняющих душу гордостью или скорбью, но всегда чем-то возвышенным. А это, судя по всему, необходимо человеку по самой его социальной природе: лишившись опьянения воодушевляющими фантазиями, он пытается вернуть себе утраченное состояние при помощи алкоголя, наркотиков, всяческих безумств… Я вполне серьезно предполагаю, что рост наркомании, алкоголизма, самоубийств, немотивированной преступности есть результат «протрезвления», «повзросления» общества, отказа от выдумок во имя реальностей. Хотя это, конечно, самая что ни на есть детская (подростковая) иллюзия – верить, что уж ты-то от иллюзий свободен.

В качестве прозаика, по роду своей деятельности постоянно пребывающего среди людей и событий, которых нет и не было, я тоже приобрел свой профессиональный сдвиг – представление о человеке как о существе не столько разумном, сколько фантазирующем. Разумно, если хотите, животное – оно в несопоставимо большей степени живет реальными фактами, не преображая их домыслами и фантазиями. Хотя что мы знаем о животных!.. Но вот в том, что животные не тратят таких громадных (и никаких) сил на бесполезные сооружения – гробницы, памятники, храмы, – вот в этом сомневаться трудно. Жертвы, приносимые людьми во имя мнимостей (феноменов, живущих только в мнениях), настолько превосходят все когда-нибудь совершавшееся во имя реальной пользы, что это наводит на ведущую к важным следствиям догадку: по-настоящему боготворить человек может лишь собственные фантомы. И священную ненависть питать тоже только к фантомам во имя других фантомов.

Да, порождены эти фантомы чаще всего какими-то реальными явлениями, но настолько перегримированными и дорисованными фантазией, субъективными истолкованиями и ассоциациями, что фактический их источник оказывается замурован в этом комплексе мнимостей почти неразличимо, он становится подобен песчинке в порожденной ею жемчужине. Жемчужине, ощущаемой исключительно тем субъектом, который ее вырастил, – и чьих ощущений не могут подтвердить никакие посторонние наблюдатели: так никто, кроме матери, не видит неповторимой прелести ее малютки. Точнее, фантома ее малютки.

Поскольку фантомы являют собой наиболее драгоценную часть человеческого мироздания, постольку и самую неукротимую ненависть вызывают те, кто на них покушается, – вот вам истинная причина национальной вражды. Родина – это тоже фантом, система фантомов, ассоциированная со страной нашего предполагаемого происхождения. Именно потому, что это феномен не внешнего, а внутреннего мира, ни ценность его, ни само понятие «родина» не могут быть обоснованы и расшифрованы средствами рационального анализа, стремящегося оперировать фактами, которые максимально подтверждались бы независимыми наблюдениями. Такой анализ может разве лишь разрушить любой фантом, если его обладатель недостаточно крепко к нему привязан. Каждый конкретный вопрос: «Что же она такое, эта ваша родина, – горы, долы, налоговая система, армия, президент?» – вполне подобен вопросу: «Что же такое ваша жена, которую вы так любите, – кожа, скелет, мозг, ее кулинарные, административные, научные достижения?» Ясно, что любой ответ будет смехотворен, потому что предметом любви является не человек, а порожденный им фантом. Щедринский Провинциал в Петербурге рассуждал еще более забавно: скажем, Нахичевань то входит в наше отечество, то не входит – так любить ли нам отечество с Нахичеванью или без Нахичевани? За всеми изменениями не уследишь, так не лучше ли найти в отечестве нечто прочное и неизменное и уже со спокойный сердцем вверить ему свою преданность – это неизменное есть начальство. Может ли гражданин любить отечество, не зная его границ, вопрошал Щедрин, и концепция «человека фантазирующего» уверенно отвечает: да, может. Ибо фантомы лишь в слабой степени детерминируются материальными параметрами.