Застывшее эхо - [4]

Рассуждая по-дилетантски

«Для чего люди одурманиваются?» – сурово вопрошал пьющую Россию великий моралист Лев Толстой и сам себе отвечал еще более сурово: чтобы заглушить указания совести. Менее строгий Глеб Успенский рисовал более снисходительную картину: когда полунищему мастеровому перепадают кое-какие деньжата, перед ним встает вопрос: отнести их домой к своему разрушенному хозяйству, где они не принесут ему ни капли радости, или отправиться в кабак, где они доставят ему хотя бы несколько часов веселья? За которым, безусловно, явится расплата, но это же будет только завтра! Ну а классик мировой психиатрии Эмиль Крепелин пришел к совсем простому выводу: алкоголь снижает внимание и критичность.

Поэтому пьяные способны игнорировать не только сигналы совести, но и сигналы бережливости – всем известная пьяная щедрость, пренебрегать не только требованиями стыдливости – справлять нужду где попало, но и требованиями осторожности – известна и пьяная щепетильность в вопросах чести вплоть до мордобоя по самым незначительным поводам. Пьяные теряют возможность отнестись критически даже к собственному отчаянию, а потому больше половины самоубийств совершается в пьяном виде.

Иными словами, услуги, оказываемые алкоголем, более чем сомнительны, если учесть плату за то, что им ненадолго оказывается повержен «тиран – рассудок хладный» (Шандор Петефи). Но почему же поэты сложили в честь него столько гимнов? «Так пусть же до конца времен // Не высыхает дно // В бочонке, где клокочет Джон // Ячменное Зерно!» Ведь поэзия – душа народа, и как же мог Пушкин – наше все – написать столь бравурные строки в честь очевидного яда: «Подымем стаканы, содвинем их разом!» Мог, потому что за этим немедленно следует противоядие – иные формы упоения: «Да здравствуют музы, да здравствует разум!»

Человек не может смотреть на жизнь трезвыми глазами – она становится слишком тягостной, и если он утрачивает культурные формы самозабвения, он начинает добивать до нормы психоактивными препаратами. «Есть упоение в бою // И бездны мрачной на краю» – упоение риском известно и сегодняшним любителям экстрима. Зато упоение в труде («Раззудись плечо! // Размахнись рука!») сегодняшнему среднему работнику – исполнителю чужих замыслов, вероятно, почти незнакомо. А вот тот же Глеб Успенский чрезвычайно убедительно показывал, что труд для крестьянина был вовсе не каторгой, но составлял смысл и красоту его жизни.

И вообще, радость – это достижение цели: кто не имеет целей (или они оказываются недосягаемы), тот не имеет и радостей. Каждому из нас необходимы хотя бы мелкие достижения, сигнализирующие нам, что и мы чего-то стоим, но сегодняшняя жизнь оставляет простор для личной инициативы лишь немногим. И тогда мы подкрепляем себя достижениями тех, с кем мы идентифицируемся, в том числе и по национальному признаку: достижениями наших спортсменов, наших ученых и так далее. Оттого поддержка наиболее одаренных и наиболее романтичных есть в существенной степени и профилактика алкоголизма: личным пьянством люди тщетно пытаются исцелить среди прочих и общенациональные неудачи. Тот же Шандор Петефи писал о своей покоренной Венгрии: «Когда б на самом деле хмель // Мог родине помочь, // Я б согласился б вечно жить // И вечно за отчизну пить, // Вот так – и день и ночь!»

Но действовать гораздо сладостнее, чем просто искать забвения: «Блаженны те, кому дано // В короткой этой жизни // Любить подруг, и пить вино, // И жизнь отдать отчизне!» Надо ли разъяснять, что способы служения отчизне бесчисленны, и лучше всех сегодня ей служат труженики гуманитарной сферы – учителя, врачи, библиотекари, внезапно обретшие воодушевляющее имя «бюджетники», как бы намекающее на некий их социальный паразитизм. Но ведь не только красивое имя – высокая честь, но и некрасивое – бесчестье. Скажите на милость, сегодняшняя культура хоть как-то воспевает, простите за выражение, человека-труженика? Кидает ли ему победившее лакейство хоть какую-то косточку со своего стола? Жива ли еще романтика хоть какой-то деятельности, кроме грызни за собственность и популярность все равно за какие заслуги? Я имею в виду романтику в искусстве, в жизни-то ее по-прежнему несут одиночки – которые только и наполняют нашу жизнь смыслом и красотой.

Только романтика жизни – упоение жизнью – может вытеснить романтику пьянства. Однако в нашей жизни все упоительное успешно вытесняется прагматизмом – нелепой уверенностью, что физические ощущения гораздо важнее психологических переживаний, хотя дело обстоит ровно наоборот. Правда, вместе со всякой романтикой, мне кажется, пошла на убыль и романтика пьянства. То есть люди по-прежнему пьют, но этим уже не бахвалятся, и вакхическая поэзия на общем горизонте решительно не блещет. Если это действительно так, то нами незаметно одержана важная культурная победа: пьянство продолжает жить в качестве факта, но не в качестве идеала. И, значит, отныне оно станет признаком не лихости, но слабости.

Надеюсь. Однако с наркоманией, мне кажется, этого еще не произошло: в каких-то субкультурах она представляется делом, конечно, опасным, но романтичным. А потому именно на деромантизацию наркотиков и нужно бросить культурные силы. По крайней мере, лично я в своем романе «Чума» старался показать, что наркотики не просто ужас, но еще и мерзость. А вот, скажем, у Берроуза они выглядят не менее романтичным атрибутом разочарования в жизни, чем ром у Ремарка. Я отнюдь не предлагаю запрещать подобных классиков жанра – я предлагаю составить библиотечку, в которой правда о наркотиках рассказывается не только на уровне физиологии, но и на уровне психологии.