Застывшее эхо - [17]

– Русский солдат! Я вижу, тебе не нравится, как я наказываю этого лентяя. Так вот, даю пять минут, чтобы ты расколол этот чурбак. Если расколешь – дам пачку сигарет. Если опоздаешь хоть на мгновение – получишь двадцать пять ударов».

Печерский, валясь с ног, управился за четыре с половиной минуты, но от сигарет отказался. А потом отказался еще и от половины буханки с куском маргарина.

«Френцель судорожно сжал в руке плетку, но что-то удерживало его от того, чтобы ударить меня, как он это делал обычно по сто раз в день. Он стиснул зубы, резко повернулся и ушел».

Забыв завет древних римлян: убивайте гордых. За что и поплатился: именно Печерский возглавил организацию побега. Но когда один еще больший гордец с компанией решили сами идти в отрыв, Печерский поговорил с ним очень серьезно:

«– Тебе с друзьями на всех наплевать? Так я везде расставлю своих людей, и если будет необходимо…

– Так что ты сделаешь? Убьешь меня?

– Если потребуется».

Бежать нужно было либо всем, либо никому: интендант второго ранга еще не дорос и до современного индивидуализма.

И вот 14 октября 1943 года Печерский и его команда в назначенное время заманили несколько немецких офицеров в швейную, сапожную, мебельную мастерскую якобы посмотреть заказы, там в течение часа их всех по очереди прикончили заранее приготовленными топорами и завладели их оружием.

«Заранее было выделено семьдесят человек, почти все наши, советские военнопленные, которые должны были напасть на оружейный склад. Поэтому они шли в передних рядах колонны. Но сотни людей, которые только догадывались о том, что что-то в лагере происходит, но не знали ничего конкретного об операции, теперь в последнюю минуту поняли и стали напирать и толкаться. Каждый боялся остаться позади и стремился вперед».

Начальника караула удалось взять в топоры, но удержать толпу было уже невозможно.

«Тогда я громко крикнул:

– Товарищи, вперед к офицерскому дому, режьте проволочные заграждения!

– Вперед! – кто-то поддержал меня.

Как гром раскатились по лагерю смерти выкрики людей. Шестьсот человек, измученные, истосковавшиеся по свободе, с криком "ура" рванулись вперед. В этом едином порыве объединились евреи России и Польши, Голландии и Франции, Чехословакии и Германии.

Лишь теперь охранники на вышках спохватились, что в лагере происходит что-то не то, и открыли стрельбу. Бывший майор Пинкевич и большая часть лагерников следом за ним кинулись к центральным воротам. Охранник у ворот был сметен и раздавлен под напором людей. Восставшие открыли стрельбу из имевшихся у них нескольких винтовок, в фашистов полетели камни, в глаза им бросали песок, и все бежали, бежали к лесу. Но до леса многие не дотянули. Одни подорвались на минах, других догнали пули…

Советские военнопленные, следуя за мною, бросились на оружейный склад, но ураганный пулеметный огонь охранников прижал нас к земле. Оставшиеся в живых фашисты бросились отбивать склад. У восставших было всего несколько винтовок и пистолетов, и этого хватило, чтобы заставить фашистов ползать на четвереньках, но оказалось недостаточно, чтобы захватить оружейный склад. Захват склада не удался.

Почти у самых дверей склада я заметил начальника лагеря Френцеля, когда обершарфюрер пытался подняться с земли. Я в него выстрелил дважды, но не попал: видно, дало себя знать нервное напряжение».

В столь же нейтральных выражениях выдержано все повествование: нервное напряжение, не более того. Френцель, наверное, тоже испытал порядочное нервное напряжение. То-то, поди, потом каялся в своем неуместном гуманизме (единственная разновидность пресловутого покаяния, в искренности которого сомневаться невозможно).

«За офицерским домом мы прорезали себе дорогу в заграждениях. Мой расчет, что поле за офицерским домом заминировано только сигнальными минами, оправдался. Но вот недалеко от ограждений рухнули трое наших. Возможно, они погибли не от осколков, а от пуль, так как с разных сторон немцы вели по нам беспорядочную стрельбу.

Сам я вместе с несколькими вооруженными лагерниками немного задержался, чтобы прикрыть безоружных беглецов.

Кто-то ко мне обратился:

– Товарищ командир! Пора отходить.

Какой внутренней радостью откликнулись во мне эти слова "товарищ командир", которых я давно уже не слышал».

И ему благородные люди тоже не успели разъяснить, что привязанность к советским символам есть признак совка и быдла, – не дожил Александр Аронович до светлых дней истинной свободы. Но Френцель, возможно, и дожил, успел получить моральную компенсацию за свою ошибку: он, оказалось, не так уж и ошибался, полагая, что имеет дело с трусами и рабами.

«Мы стали уходить. Заграждения теперь остались по ту сторону минного поля. Пробежали метров сто, еще сто… Скорее бы проскочить вырубленную полосу леса, где ты как на ладони и являешься хорошей мишенью для пуль преследователей. Поскорее бы достичь леса, чтобы скрыться там.

Большей части беглецов удалось вырваться из лагеря. Но многие погибли в этой просеке между лагерем и лесом.

Постепенно уцелевшие стали собираться вместе. После кипящего котла, откуда мы только что выбрались, показалось, что укрывший нас лес дремлет. Из лагеря все еще доносилась стрельба. Никак нельзя задерживаться, надо бежать дальше, и в разные стороны, небольшими группами. Польские евреи пошли на запад, в сторону Хелма. Они и язык знали, и с местностью были знакомы, конечно, их тянуло туда. А мы, советские, – направились на восток. В тяжелом положении оказались евреи из Голландии, Франции, Германии – нигде на громадной территории, окружающей их, они не могли объясниться».