Застава - [81]

Тринадцатитысячник не мог понять, какие ужасные муки пережила бедная мать, чтобы суметь теперь так естественно говорить о смерти сына. Он не знал, что происходит в ее душе, чуял только, что скорбь ее должна быть ужасной. Ибо только большая душевная боль может быть выражена так просто и так спокойно.

Подавленный беспощадной простотой этих слов, он потупился.

В силу своей простоты, в силу того большого спокойствия, с которым они были произнесены, слова эти, казалось, слышались непрерывно, беспощадные, ровные. И мнилось, они будут раздаваться так беспредельно, до тех пор, пока будет стоять свет.

— Мой мальчик умер…

Вначале скорбь эта воспринималась со всеми ее многочисленными последствиями, со всем тем, что она должна была повлечь за собой, — и именно поэтому оказалось, что ее легче перенести.

Мать подумала о внуках, которых у нее больше не будет, о том, что в дом ее уже не войдет невестка-помощница, подумала о своей одинокой, печальной старости.

Но пришла и другая минута, та страшная минута, когда все последствия утратили всю свою силу и мать перестала думать о внуках и о невестке. И тогда всесильным хозяином осталась лишь беспощадная истина: ее сын умер.

У матери не было больше сил преодолеть эту ужасную истину, она не могла уже думать о невестке, которая не будет больше помогать ей по хозяйству, не могла думать ни о внуках, ни о своей старости.

Вскоре эта щемящая, жгучая боль разлилась по всему ее существу, сливаясь со всем ее существованием. Она больше не была матерью Ионики, а лишь созданием, обреченным выражать свою скорбь по случаю утраты сына, и ничем другим. Скорбь эта была она сама, страдания не приходили более извне и поэтому не набрасывались на нее с такой яростью, удары были более ровными и более милосердными, но именно поэтому более беспощадными, более беспросветными. И скорбь стала для нее чем-то естественным и близким, как единственная возможность общения с тем, который жил когда-то и был ее сыном.

Благодаря своей скорби мать вспоминала об Ионике, благодаря ей говорила с ним. Поэтому она любила свою скорбь, крепко цеплялась за нее, лелеяла и баюкала ее у себя на груди, защищая ее ото всех.

Но когда мать вспоминала о чем-нибудь очень простом в связи с Ионикой — как он возвращался вечером с работы или как его окликали девушки на углу улицы, скорбь становилась более острой, щемящей, росла до самого неба. Тогда матери хотелось сказать ему что-нибудь, протянуть ему руку или открыть дверь, но все это могло произойти, только пройдя дорогу скорби.

Женщины в черных платках, медленно продвигающийся гроб, слезы девушек и заунывный голос священника — все это казалось обманчивым, лживым. И мать чувствовала себя виноватой за свою скорбь, словно, оплакивая сына, она совершала против него преступление. И чувствовала, что все оплакивающие Ионику предавали его в то же время, — предавали, признавая, что он умер, признаваясь в том, что у них на этот счет нет ни малейшего сомнения.

Она поняла, что ее материнский долг — бороться со слезами женщин и девушек, всех тех, кто признавал, что ее сын умер. Она верила, что когда все эти вопли и причитания смолкнут, Ионика снова, улыбаясь, откроет дверь родного дома.

— Отчего плачут женщины? — спрашивала себя мать Ионики, недоуменно оглядываясь назад на плачущих женщин, утиравших все время слезы кончиками платков.

Тринадцатитысячник не ответил… На такой вопрос не может быть ответа.

Ионикина мать обернулась к сопровождавшим ее и спокойным голосом сказала:

— Да велите же им замолчать…

По велению матери скорбь внезапно умолкла, и Ионикиной матери показалось, что кто-то осмелился занести руку на ее сына, а она проворным движением остановила эту руку. И она облегченно вздохнула, радуясь тому, что сумела в нужную минуту защитить сына.

Мать Ионики с завода «Базальт» снова подошла к Тринадцатитысячнику:

— …Мой сын был похож на тебя… Уходя из дому, он сказал мне: «Не все идут взять в руки оружие… многие остаются дома и кормят кур… Но таких, которые сидят по домам и кормят кур, довольно, мама… Надо, чтобы были и такие, которые готовы взять в руки и оружие…»

Мать признавала, что сын ее поступил правильно. Признавала, что должны быть на свете и такие смелые парни, как ее Ионика. Но она не признавала, что сын ее умер: она должна была любить его до конца, должна была — одна из всех людей — твердо верить, что смерть ее сына — обман… И это должно было отныне оставаться ее тайной.

ГЛАВА XXVI

Жители района Баба-Лика быстро подружились с русскими. Обнаружили, что русские не зазнайки и не гордецы, что они любят распевать романсы, что у них есть жены и дети — много детей, а не только по одному, как у немцев, что они стосковались по родине и что в России у них нет больше ни хозяев, ни жандармских начальников. Чтобы еще лучше понять создавшееся в России положение, люди из Баба-Лики сравнивали его с положением в их окраинном районе.

Тринадцатитысячник рассказывал им все, что слышал от советских бойцов, добавляя и то, что он знал раньше.

— Не знаю, как бы это вам получше объяснить, чтобы вы поняли, — начинал Тринадцатитысячник, огорчаясь, что он вынужден упрощать, чтобы его поняли и другие.