Заслон - [6]

Гамов шагнул вперед, обласкал светлым взором юные лица и сказал:

— Милые дети и дорогие юноши! Век наш — век мрачного пессимизма. У современного передового человека нет ни счастливых грез, ни веры в высокое. Его оставили идеально-чистые мечты, которые вели великих людей к славе бессмертных подвигов…

В задних рядах реалистов прошло легкое движение.

— А между тем, — в глазах Гамова блеснуло пламя искусственного восторга. Как опытный актер, он сделал шаг вперед, и голос его загремел: — Именно сейчас, в наши дни, когда взбунтовавшаяся чернь пытается сокрушить многовековые достижения человеческого разума, когда все, во что мы верили и чему поклонялись, предается огню и мечу… — Гамов, казалось, задыхался. Он поднял руку и… неожиданно чихнул. Подростки звонко расхохотались, сведя на нет торжественность минуты.

— Верьте мне, что нет ничего превыше, как отдать свою жизнь за мать Россию, за торжество разума и света над тьмою, как пойти путем бранного подвига и славы! — Гамов скорбно покачал головой и проникновенно вопросил: — Родина-мать, позвала вас, юноши, что ответите вы, избранные ею?

Задние ряды реалистов дрогнули, раздался прерывистый шепот. Невысокий, хорошо ухоженный юноша рванулся вперед и звонко закричал:

— Дорогой наказной атаман! Разве мы можем быть не с вами?! Берите наши жизни, мы бросаем их на алтарь отечества! Так повелевает наш долг и наша совесть, мы…

— Дурак! Трепло! — кудрявый реалист с пылающими гневом глазами оттер его плечом и презрительно бросил: — Болтаешь тут, запродаешь наши души!

— Вы с ума сошли, Бондаренко! — визгливо крикнул лысеющий господин. — Где вы воспитывались? Я приказываю вам замолчать!

— Я поступил сюда из высшеначального, — усмехнулся юноша, — а там, как вам известно, учатся дети тех, кого здесь только что назвали чернью!

— Замолчите!..

— Нет, отчего же… продолжайте, — вкрадчиво поощрил реалиста Гамов. — Мы слушаем очень внимательно.

— Что ж… вы, кажется, учитель, атаман Гамов? — спросил Бондаренко, глядя в упор на атамана большими яркими глазами.

— Да, я учитель… в прошлом. Я даже был членом Государственной думы. Но что из этого следует, мой юный друг? — сохраняя достоинство, поинтересовался Гамов.

— А то, что вы должны бы знать, что те, кого вы именуете чернью, называются еще как-то и по-другому.

— Я что-то запамятовал, как. Может, вы подскажете? — иронически прищурился новоиспеченный правитель.

— Народом! — ликующе крикнул реалист. — И гнев его бывает ужасен.

Гамов покосился на распахнутую в коридор дверь, казаков не было видно. «Черт бы их побрал», — с раздражением подумал он и опять обернулся к юноше. Тот как будто ждал этого взгляда, кинулся к дверям, озорно бросив на ходу:

— До встречи, атаман, на поле бранном!

— Взять! — крикнул Гамов. — Немедленно взять, слышите?! — Он выскочил в коридор, из дальнего конца которого бежали, гася на бегу цигарки, привлеченные шумом казаки, и разразился неистовой бранью. Гремя сапогами по железным ступеням, выхватывая из ножен шашки и остервенело матюкаясь, казаки посыпались вниз. Атаман, ни с кем не прощаясь, спустился вслед за ними и не спеша оделся.

— Где они? — отрывисто спросил он, выйдя на крыльцо, у ординарца.

— Да вон идуть, — с глуповатой ухмылкой ответил тот, кивнув в сторону Торговой улицы, откуда приближались казаки.

— Так что убег, — доложил Гамову старший из охраны.

— Проворонили! — скривил презрительно губы атаман и вскочил на коня. — Столько здоровых болванов и с одним мальчишкой не справились!

— А он, паря-зараза, бравый! — неожиданно восхитился один из казаков. — Добег до чуринского оптового — и через забор! Ну, мы то, ее… покеда достучались, покеда сторож открыл…

— Остолопы! — Гамов вытянул нагайкой ни в чем не повинного коня. — Спиртоносы! Сволочи!..

Дробный цокот копыт Звездочета заглушил брань взбешенного атамана.

3

Ранним утром Алеша вместе со своим однокурсником Макаром Королевым заскочил в дом Семена Федоровича Рудых и крикнул с порога:

— Собирайся, Шурка, пошли!

Рослый, черноглазый Александр, завтракавший с матерью на кухне, полыхнул румянцем, выскочил из-за стола. Мария Григорьевна обхватила сына обеими руками, закричала отчаянно:

— И не думайте, не сбивайте с толку! Не пущу!

Шура отвел материнские руки, сверкнул глазами:

— Чем я хуже других?! Ростом, что ли, не вышел? Гляди-ка, Лешка мне по плечо!

— Ты несовершеннолетний, — ответила она сердито, — не затем я тебя родила, вскормила-вспоила, чтобы ты голову сложил на семнадцатом году. Сиди дома и не рассуждай! — и выпроводила ребят. — Отцу родному такое в голову не пришло: уходил — слова не сказал. А вы… Идите, идите, не баламутьте, а то, как возьму скалку, узнаете, почем фунт лиха!

Еще с вечера, минуя казачьи пикеты, трудовое население города в обход по сопкам бежало в Астрахановку: глава войскового правительства объявил мобилизацию. Засвистели казачьи нагайки и шомпола. Тогда кинулись уходить через Зею.

Политехники шли степью, по колено в снегу. «В городе идут массовые аресты. Тюрьма переполнена. Классы реального и подвалы мужской гимназии превращены в казематы». Такова была принесенная ими в Астрахановку горчайшая правда. Однако люди не падали духом. Унтер-офицер Сухоруков установил связь с узловой станцией Бочкарево и просил сообщить по линии: