Зарытый в глушь немых годин - [8]

Твой голос поет, как зурна.

Довольно! Я от ожиданья устал.

О, сладко с любимой в ночи!

Как строен твой стан, как жарки уста…

Не бейся, джаным, не кричи.

Нас двое в седле. Несись рысаком,

Как птица лети, Карабах!

Жених далеко. Пророк – высоко…

Шакалы хохочут в горах.

2. «Пусть звенит сааз: «О звезды…»

Пусть звенит сааз: «О звезды, –

Слезы ночи, бирюза…» –

Для меня одно лишь звезды –

Милой ясные глаза.

Пусть звенит: «Как ярок пурпур

Розы в зелени куста…» –

Для меня одно лишь пурпур –

Милой нежные уста…

Грудь высокая колышет

Чарчафы узорный край.

Спит. Раскинулась, – не дышит…

– Ханум, день пришел! – Вставай!

И опять клинок кинжала

Гладит слабою рукой…

Поцелуй ее как жало,

А на сердце – тот – другой.

1921

ВОСПОМИНАНИЕ О ПРИКОСНОВЕНИИ РУКИ

Дотронулась до сердца,

Как медиум до блюдца,

И грусть – куда ей деться?

И снова песни льются.

И стало так, что впору

Хватать суму и посох,

Чуть засинеет прорубь

На облачных торосах.

И только дождь зашепчет

По желтым, блеклым липам, –

Всех уверять, что жемчуг

Сегодня с неба выпал.

Смотри, какое диво! –

Где есть такие грезы,

Чтоб на плакучих ивах

Цвели, дышали розы?!

1921

«Да, в сумерки яснее все улики…»

Е.В.Л.

Да, в сумерки яснее все улики.

В такие сумерки. И ясно в этот час:

Лишь на полотнах мастеров великих

Есть женщины, похожие на Вас.

Одни из тех, о ком столетья пели

И за кого на смерть, ликуя, шли,

На плаху шли и гибли на дуэли

Поэты и мечтатели земли.

Ах, все они давно лежат в могилах,

И только вам – стучаться у дверей,

Чтобы искать своих родных и милых

В каталогах картинных галерей.

1921

«Эта боль – как туго затянутый пояс…»

Эта боль – как туго затянутый пояс –

До конца, до последней петли.

По пригородам волочащийся поезд,

Пустые платформы, плетни…

И врезан в тоску, и в вагонную давку,

И в небо – далёким крестом

Тот вечер, когда о судьбе моей справку

Мне выдал адресный стол

В залог, что с другою душой неразрывно,

Как рельсы, склепают, свинтят

Сообщники – Бог, захлебнувшийся в ливнях,

И дачный погромщик – Сентябрь.

Так надо, так, верно, кому-то угодно –

Чтоб день был дождём пропылён,

Чтоб лето казалось уже – земноводным

Седых, допотопных времён.

И плыли назад полустанки и поле,

Мосты, огороды в селе,

Чтоб кто-то – разбужен вагонным контролем –

В агонии шарил билет.

Ищите! Ведь это душа моя – биться

По стёклам, по лавкам устав,

Сдалась и с обратным билетом сонливца

Вскочила на встречный состав.

Вечер слезится в окне запотелом,

Вместе со мною роняя слова,

Захлёбываясь падежами:

С вами, о вас, к вам.

Нечего делать –

Подъезжаем.

Москва.

1921, Пушкино – Москва

«Крадучись дремотою тихою…»

Б. Пастернаку

Крадучись дремотой тихою,

Ночь звенит, растет и пухнет,

Оттого, что мерно тикают

За стеной часы на кухне.

Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперь

Кроме нас с тобою? – Полно!

– Это просто шепчет оттепель,

Это просто дышит полночь.

Это Жизнь твоя, как пленница,

Спутав всех – чужих и присных,

Рвется со страниц и пенится

И течет из Песен в письмах.

Что сказал ты, что замалчивал –

Словно век мы с ним дружили.

Ведь твоя Сестра мне – мачеха,

Разве мы совсем чужие?

Вдохновенье. — Буря, Иматра

Рвали ворот, как ошейник,

Но зато каким сантиметром

Вымерить опустошенье?

И каких друзей но отчеству

Звать: «Спасите! Будьте добры!»

Вся земля, в груди ворочаясь,

Рвется вон, ломает ребра.

Так всегда. И как же иначе?

Счастье пусть других покоит. –

Если Бог мой в муках вынянчен,

Разве мучиться не стоит?

…Черной, клейкою мастикою

Липнет ночь. Сознанье тухнет

Оттого, что мерно тикают

За стеной часы на кухне.

Спи. А там рассвет завозится

В груде блюдец и тарелок.

Спи. – Тебе ль считать, заботиться,

Что горит и что сгорело?!

1921

«Скажи, наконец, до каких это пор мы…»

Юле

Скажи, наконец, до каких это пор мы

Всё будем прощаться и письма писать,

Пугаться покоя затихшей платформы,

Покорной, готовой к разлукам опять?

Рассыпавшись медью надтреснутой, третий

Проплыл по путям – и ничем не помочь!

Твой дрогнувший поезд сегодня же встретит

В лесах за Каширой залёгшая ночь.

Забудешь? Попробуй! В разлуке печальной

До встречи – попробуй – дыханием сдуй

Отравленный горечью гари вокзальной

Последний, не знавший конца поцелуй.

1922

Анна Сергеева-Клятис. Послесловие

В контексте литературного творчества невероятно трудно находить определения таким понятиям, как любительство и профессионализм. Кого можно называть профессиональным поэтом и что дает это звание, стоит ли так уж держаться за него? В России споры на эту тему, как известно, велись еще при Пушкине и выплеснулись в XX век с его сложнейшими перипетиями взаимоотношений искусства и власти, поэта и общества, литературы и идеологии. Мнения высказывались разные, и соотносились они скорее с личной творческой судьбой, чем с масштабом дарования и популярностью. Приведем характерный пример диалога о профессионализме, который в скрытой форме вели два крупнейших поэта XX столетия. В 1934 г. выслушав от Пастернака поздравления по поводу получения квартиры в писательском доме («Ну, вот, теперь я квартира есть – можно писать стихи» [1]). Мандельштам в раздражении сказал: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем – у него профбилет в кармане»[2]. Принадлежность к профессиональному сообществу в этот период расценивалась им как сговор с властью, диктующей что и как писать. Со своей стороны власть тоже интересовалась этой проблемой. Вскоре Пастернак «удостоился» телефонного звонка Сталина, который расспрашивал его об уже арестованном Мандельштаме. Вопрос, тревоживший вождя, лежат почти в той же смысловой сфере: «Но ведь он же мастер, мастер?» – «Не в этом дело»