Заря над Уссури - [46]

Сомнение черное на русских нашло, давай они опять баржи вверх по течению тянуть, подальше от неласковых хозяев.

Вот остановились и заложили начало селу Большемихайловскому. Стали землянки рыть, тайгу корчевать. А тайга нетронутая — дерево в дерево столетние кедры в несколько обхватов толщиной. Выкорчуй их голыми руками!

С безземелья-то мужики на землю с жадностью набросились: пупы надрывали, очищали участки — под пахоту и огороды. Тайга противилась, не хотела отступать — дремучая, непроходимая. Стали строить дома, амбары, бани.

Великим трудом убивали страх перед неведомой землей: грозила она бедами и напастями, несла болезни и смерть.

Великим трудом заглушали тоску по тощим родным землям Забайкалья. Мерещился людям красавец Байкал, прозрачно-хрустальные воды Ангары. Ковыльные и полынные степи Забайкалья звали неустойчивых назад, казались милее и ближе необъятных таежных чащоб.

Грозная, бурная река Амур несла нежданные горькие беды: широко разлились ее бешеные воды и слизнули первое поселение. Обезумевшие люди бежали по тряским топким болотам в глубь тайги, тащили обессилевших от ужаса женок и детей.

Ко всему притерпится человек. Нашли место, куда не забирался Амур и в самый шалый разлив, — и вновь селились, вновь корчевали неподатливую тайгу, вновь бросали зерна в черноземную богатую землю.

— Обманули управители народ, — продолжала бабка Палага, выбивая потухшую трубку о край железной печурки, — оставили без поддержки и помощи: мол, эти не выдюжат, свалятся — другие найдутся, велика Россия!

Стали переселенцы после наводнения рыть землянки, печки глиняные бить — зимовать-то надо! В землянках сырость болотная задавила, цинга напала. Скот пропадать стал. Да и в землянках горе: привалили крысы! Вой стоял: все портили, грызли, людей кусали. Как исхитрился разнесчастный народ? Тесто замесят в квашне, тряпкой чистой ее покроют, к потолку, на веревках привяжут. Обувку, одёжу к потолку привязывали, а то крысы начисто сожрут.

На следующий год хлеб посеяли, картофель посадили. Уродилось все на славу — почва богатеющая, плодоносная. Но потом в наших местах забросили хлебопашество: невыгодно!

По Амуру пароходы, катера, халки, баржи побежали — из Маньчжурии хлеб дешевый, муку, просо доставляли. А взамен ходко рыба красная — кета — пошла да пушнина.

Забросили крестьяне пашню, рыбалкой, охотой занялись — прямой расчет! Сколько непуганого осетра и калуги в те благодатные годы в Амуре водилось! Белотелый осетр — восемь-десять пудов. Калуга — тридцать-сорок пудов. Икры черной из такой рыбины по два — два с половиной пуда брали! Калугу зимой на двух санях везут, как барыню!

Летом выволокут такую тушу на берег — деревня сбегается: рубят ее топором на куски — по дворам раздают. В тот день все Большемихайловское пельмени из калуги стряпает. А одному семейству в летние дни что с такой махиной делать?

Правда, первое время и наш народ дикой был. Рыба ему в диковинку была незнакомая — кета, калуга. Кету поперву не знали толком, как и солить. Кетовую красную икру — еще на моей памяти — на берег вместе с кишками выбрасывали. А осетровую и калужью черную икру складывали в противни — в русских печках жир вытапливали. Черную икру тоже солить еще не умели — наука эта позже пришла. А жир от икры не ели, боялись, он по хозяйству шел — сапоги смазать, колеса на телеге.

Кету есть русские тоже долго боялись: мало ли что может стрястись от неведомой рыбы… Но потом стали присматриваться: как гиляки ее едят? Распялят на палках и жарят на кострах, как шашлык. Только без соли, соли у них мало было.

Вот двое решительных мужиков — Федор и Архип — решили ее попробовать. Будь, говорят, что будет — либо рыбку съесть, либо на мель сесть! Сжарили и съели. Вечером дело было. Утром все Большемихайловское сбежалось смотреть: живы ли, нет ли Архип и Федор? Живехоньки!

С тех пор и другие стали есть кету. Помаленьку солить научились, первое время для себя, двадцать — тридцать штук. А потом и промыслом стало — сотни бочек с соленой кетой большемихайловцы вдоль берега Амура выставляли.

Грузили бочки на пароходы, и шла рыба кета в Хабаровск и по всему краю.

Умелые, крепкие хозяева стали к рыбалке батраков нанимать: больше выловишь — больше заработаешь, а батрак — дешевка! Появились богатеи и беднота, которой не под силу было с ними тягаться…

— Хватит на сегодня, бабенька Палага, — нехотя поднимался с табурета Лебедев. — Все это очень интересно, и ни в каких книжках не вычитаешь таких живых впечатлений, но пора и честь знать, надо дать хозяевам отдых.

Лесников подхныкивал, просил «Лебедя» позволить послушать еще чуточку.

— Теперь он до утра готов слушать, — говорит довольная всеобщим вниманием Палага. — Люди добрые делами занимаются, а ты меня с пути истинного сбиваешь, Силантий Никодимыч!

А самой приятно: любит старинку вспомнить! Она достает из бездонного кармана синей юбки клубок овечьей шерсти, вязальный крючок, усаживается поудобнее.

— О чем я, бишь, хотела? Да! О бедствии. Пришло в амурские деревни большое бедствие — проказа: то в одной, то в другой семье появляются больные. Попервоначалу больные и здоровые жили вместе. А потом прокаженных стали отделять. Вынесет общество приговор: или селись на самой окраине деревни, или уходи в тайгу. Тяжкую эту болезнь легко угадать: лицо у больного пухнет, синеет, брови, ресницы, борода падают дотла, раны по телу, суставы пальцев на руках и ногах отпадать начнут. У кого рот перекосит, у кого глаз выкатится. Как лечить болезнь — не знали, как спастись — тоже. Семьи пропадали ни за грош, ни за копейку. Мир требует: «Выезжайте!» А куда пойдешь?