Заря над Уссури - [20]

Алена отлично знает этих братцев, но, желая продлить отцу удовольствие, хитрит:

— Глаза?

— О! Сказанула! Глаза — это два брата, которые через дорогу живут и друг друга не видят. А тут два братца в воду глядятся, век не сойдутся. Ну? Раскумекала?

— Берега? — нерешительно тянет Алена.

Они смеются от души: знают, как дороги, сердечно близки друг другу.

Измотанная долгим путем, Алена задремала.

Лесников осторожно, чтобы не разрушить хрупкое сооружение, вылез из шалаша.

Вместе с Василем натаскали груду сухостоя, развели большой костер, пламя взмыло в темное, обманчивое небо. Дымом от костра они оберегались от несметных полчищ комаров, завывавших в воздухе. Но даже сильный огонь не сдерживал плотную, серую, шевелящуюся стену злых насекомых: они втягивались во множестве в пылающее чрево костра, горели в нем с легким пощелкиванием.

— Иди, Василь, спи. Не след нам обоим мытариться. Я посижу часа три у костра, а потом тебя разбужу.

Всю летнюю ночь Силантий бросал и бросал в костер корявые смоляные сухостоины. Искры вздымались кверху роем, бушевало пламя. Лесникова от невеселых дум била нервная дрожь. Что-то ждет их на новом месте? Может, зря не послушал Семена и не оставил дочь в городе? Не попасть бы в беду!

Волглая ночь сгущалась вокруг костра. На подмогу жгучим комарам и несносной мошкаре-гнусу пришел еще и мокрец — совсем малюсенькое насекомое-кровопиец. От мокреца не было никакого спасу: он лез в уши, нос, попадал с воздухом в дыхательное горло. Кружка с горячим чаем в один миг покрывалась густым слоем сварившихся в кипятке насекомых. Укусы мокреца еще ядовитее, чем у комара, и причиняют невыносимые страдания: кожа горит от зуда, и жжение это так мучительно, что человек расчесывает в кровь уши, лоб, шею, грудь.

Перед рассветом Силантий незаметно для себя заснул, а когда проснулся, его пробрала холодная дрожь. Костер еле-еле тлел — его засыпали комары и мокрец!

— Спаси и сохрани, какая их тьма-тьмущая!

Лесников поспешно набросал сухостоя, поджег его берестой и с облегчением вздохнул — пламя вновь взвилось ввысь…

Своеобычный резкий крик, похожий на отчаянный вопль деревенской бабы-плакальщицы, разбудил на рассвете Алену. Она подняла голову, сбросила накомарник, прислушалась. Резкий, таинственный в предрассветной мгле вопль повторился.

Алена выглянула из шалаша. У костра сидел отец и густо дымил из подаренной ему Костиным пузатенькой гольдской трубки с коротким мундштуком.

— Дядя Силаша, кто это кричал?

— Вещая птица — сова, доченька. Подняла она тебя? А я в ночь мало поспал, все дела наши неважнецкие обдумывал. Доколе мы без угла-пристанища будем мыкаться? Сердце саднит, кровью обливается, не могу смотреть, какая ты стала замученная. Комар, мошка, мокрец тебя поедом ест. С лица спала. Пора нам перелом жизни решать, сколько можно бродяжничать…

Не заснула больше Алена, разбередили ей душу слова отца. Следя за плывущими в небе огненно-розовыми облаками, за ликующим, безудержным — вполнеба! — разливом алой зари, она думала: «Пора, давно пора своим домком осесть. Бродим по земле, как цыганы кочевые, а денег все равно не раздобыли, в бродячей, трудной жизни они еще пуще между пальцев текут».

Временами, как раскаленная игла, жгла Алену острая тоска, от нее ныло сердце, стыли руки, — тоска по Семиселью, ряду улиц с бедными домишками, тоска по барскому саду, где под цветущей яблоней зачалась ее жизнь.

Она въявь видела весеннюю, бескрайнюю, разостлавшуюся, как нарядный плат, курскую равнину, покрытую первой изумрудной зеленью; она слышала незатейливую, хватающую за душу песенку жаворонка; она купалась в лучах благодатного летнего солнца, шагая по меже между полосками созревшей, золотой ржи. Семиселье, Семиселье! Говорят, что свет не клином сошелся, — ан нет, клином! И клин этот — родное Семиселье.

Слетало недолгое сладостное забытье. Исчезала родная деревня, и со всех сторон обступал молодую переселенку новый край. Нашла же куда забросить Алену недобрая судьбина! Холодно ей в высоких, под самую крышу, сугробах иссиня-белого снега; жарко под палящими лучами хабаровского летнего солнца; страшно на немыслимой быстрине широченнейших своенравных рек; пугает тайга, высоченные деревья, непролазные чащобы с диким зверьем.

— Батюшки-светы! Сгинешь, пропадешь тут ни за грош, ни за копейку. Не пора ли нам, дядя Силаша, заворачивать оглобли? — спрашивала она.

Лесников, странствуя по новым местам, чувствовал себя как рыба в воде.

— Не боись, Аленка! Нешто два мужика тебя не уходят? Нам здесь оседать, здесь корни пускать. С пустыми руками нам и в Семиселье не обрадуются. Здесь будем фарт за хвост ловить!..

Фарт, фарт! Алена уже заметила, что фартило только людям фартовым, разворотливым, смелым до дерзости. Запаха рабочего пота фарт не любит, воротит рыло.

«Какое уж там Семиселье! И денег-то на возврат не наскребем. Смиряйся, Смирнова Алена, подставляй горб под новое ярмо! А как рвутся, как тоскуют руки: им бы обиходить, приукрасить свое гнездо. Нешто век по чужим людям ходить будем?»

Птичий согласный щебет, гомон, свист дошли до ее сознания: она уловила в перекликающихся лесных голосах нежно-мелодичное посвистывание зяблика, крикливо-озорное поддразнивание забияки сойки. «Птахи российские…»