Зарубежный детектив - [31]

— Господин барон фон Кольбатц не может подойти к телефону. До почты четыре километра, а господин барон фон Кольбатц неважно себя чувствует. Да… Немножко простудился… У нас мороз. Идет снег. Все время идет снег, — голос Фрича вибрирует, как натянутая до предела струна.

— Кто говорит, черт возьми! Это Гольцтвитц? — рычит кто-то на другом конце провода.

— Да, это Голчевицы. У телефона Герман Фрич.

— Герман? Слава богу, — успокаивается мужчина из Франкфурта. — Слушай, Герман, господин барон очень плохо себя чувствует?

Фрич выжидательно поглядывает на меня. Я велю ему сказать, что не очень.

— Нет. Он просто немного устал.

— Тогда слушай, Герман. Скажи господину барону, очень плохо, что он сам не может сейчас разговаривать. Слушай, Герман, дело не терпит отлагательств. Слушай…

— Слушаю, герр Яспер.

— Герман, скажи господину барону следующее: Амстердам дает шестнадцать, в два раза больше, чем за тот портрет. Слышишь? Амстердам — шестнадцать. Лондон… Лондон — двадцать. И еще: институт в Бернау тоже хочет дать двадцать… Повтори, — приказывает человек из Франкфурта.

Герман Фрич повторяет. Он сейчас похож на школьника, зазубривающего урок.

— Герман, ты еще там? Слушай! Скажи господину барону, что я позвоню завтра, вернее — уже сегодня, часов в двенадцать. Пусть сам подойдет к телефону. Я жду его решения. Повтори!

Герман Фрич повторяет.

— Фрич, спросите, цена в марках? — приказываю я шепотом.

Трубка в руках немца начинает трястись как в лихорадке, и я вынужден удерживать его за локоть.

— Это в марках?

— В каких еще марках?.. Не твое дело, Герман! Слушай, Герман, господин барон уже имеет у себя это? — Голос мужчины из Франкфурта становится тихим, доверительным.

— Что это, герр Яспер? Я не понимаю…

— С ума сошел?.. Герман, ты не один?

— Один, герр Яспер, совсем один. — Фрич смотрит на мои губы, и я шепчу ему ответ. — Конечно, герр Яспер, это уже в руках у господина барона… Конечно…

— Тогда все в порядке! Всего хорошего, Герман. Передай привет Трудель. До свидания. — На другом конце провода положили трубку. Звонки, шорохи, треск. Голос телефонистки извещает, что разговор окончен.

Я почти силой вынимаю телефонную трубку из рук немца. Помогаю ему подняться и вывожу во двор. Ледяной ветер щиплет разгоряченное лицо, очищает пропитанные никотином легкие, освежает голову. Чувствую, как ко мне возвращается нормальное самочувствие. Через два часа будет рассвет. Выглянет солнце, если только ветер развеет тучи!

VII. КОЛИЧЕСТВО УБИЙЦ ВСЕ ВОЗРАСТАЕТ

1

—… потом, когда умер мой дедушка, а ему было за восемьдесят, и он пережил целых две. войны — с Австрией и французскую, — и я должен вам сказать, герр гауптман, что он хотел даже идти на третью, которая началась в тысяча девятьсот четырнадцатом году… да… тогда в Колбацком замке появились люди из государственной администрации. Замок стоял, совершенно пустой, мебель раскрадывали. Я сам помню, как рубили на дрова старинный сервант. Тогда, в году двадцать третьем, здесь начались волнения сельскохозяйственных рабочих, среди которых было много поляков, они работали в крупных немецких имениях. Больше всего агитировали рабочих люди из «Спартака», красные. Но было и националистическое движение. Националистическое у нас здесь возглавлял старый господин Яспер, капитан Яспер, который потерял руку в шестнадцатом году во Франции, когда наш третий Верхнепоморский гвардейский полк штурмовал форт Дауммон, хотя, пожалуй, в то время он уже не относился к верхнепоморской гвардии, а был лишь вторым запасным штурмбатальоном. Нас тогда разбили два раза над Соммой, и от полка осталось лишь стрелковая рота и саперный взвод. В этом взводе служил и я под начальством молодого лейтенанта Яспера, сына старого Яспера, богатого хозяина из Голчевиц. Мне тогда было двадцать лет. Господин Яспер на год старше меня. Он происходил из Гольцтвитц, или, как сейчас называют, из Голчевиц. А после тридцать третьего — вы ведь знаете, что случилось в этом году в Германии? — итак, после тридцать третьего молодой господин Яспер стал государственным комендантом Колбацкого замка, потому что никто из Союза земледельцев не мог тогда разыскать наследников господина капитана Харта…

— Фрич, — прерываю я немца. — В каком году умерла жена капитана Харта? У вашего дедушки была хорошая память, и он наверняка это запомнил.

— О да, мой дедушка имел исключительную память, не то что я. Но ведь мой дедушка не был на Курской дуге. Вы ведь знаете, что там творилось, правда? Госпожа Харт как раз умерла в двадцать третьем году, по-моему, весной. Я тогда только вернулся из госпиталя, а ее уже не было в живых. Мой дедушка похоронил ее рядом с господином капитаном Хартом. Она так пожелала, а вернее — приказала перед самой своей смертью. Она всегда приказывала, герр гауптман, и все вокруг называли ее «фельдфебель Харт». Она очень этим гордилась, но, что самое странное, она так и не научилась правильно говорить по-немецки. Ужасно коверкала слова. Я помню, как она на меня кричала по-польски: «Герман, мать твою, чокнутую…» Я до сих пор, герр гауптман, не знаю, что это значит, и хотел бы, чтоб вы мне потом объяснили. Она была из крестьян, из польских крестьян, которые приходили сюда искать работы в больших немецких поместьях. Почему господин капитан Харт на ней женился, этого я не знаю и не знал никто вокруг. Наверное, потому, что она была красивой, очень красивой, даже настоящей красавицей, и, когда выходила за капитана Харта, имела всего семнадцать лет. Хотя мой дедушка, а он все помнил, говорил, что капитан Харт взял в жены польку потому, что из-за него расстреляли тех поляков в дюнах. Но это случилось не из-за него, а из-за барона Каспара фон Кольбатца. Их же выдал не капитан и не мой дед. Правда?