Зарубежные письма - [219]

.

Так Бетховен спустя двести лет участвует в живой борьбе общества за будущее, и музыка его — великое наследие добра и света — приходит к тем самым миллионам, о которых пела его Девятая симфония.

Мюнхен

VI. Франкфурт-на-Майне

1

Все мои поездки были приурочены к прибытию в назначенное место под вечер — чтоб я могла любоваться, пока светло, панорамой из окна поезда. И так получилось, что в темноте, на перроне франкфуртского вокзала, две-три минуты я воображала, будто меня не встретят и — что же мне тогда делать? А пока я стандартно переживала это, — шла по перрону худенькая, скромно одетая женщина с бледным лицом и гладкой прической, шла и везла перед собой пустую тележку для багажа, поскольку носильщиков на немецких вокзалах не сыщешь. Увидя меня, остановилась, бросила взгляд на мою ручную сумку, откатила в сторону тележку и потянулась за сумкой. Все так, как вообще поступали со мной все мои «сопровождающие», хотя мне всякий раз становилось совестно, что они берут на себя роль носильщиков.

Скромная «сопровождающая» Франкфурта, не в пример Розмари, была молчалива и замкнута. Мы с ней приехали в деловитую гостиницу Гессенхоф, поднялись в солидный номер на шестом этаже, и, пока я раскладывалась, она увидела мою разорванную перчатку. Не успела я повернуться, как милая тихая немка вынула из кармана крохотный несессерчик, достала нитку, иголку — и вот она уже аккуратно зашивает мою перчатку, а я стою, беспомощно протестую и догадываюсь наконец хоть разговор завести… «Как вас зовут?» — «Александра», — как-то странно отвечает немка. «А фамилия?» — «Александра Вюртемберг». Спутница моя достает визитную карточку. На ней стоит: герцогиня Александра Вюртембергская… Ах ты господи, пронеси и помилуй! Сперва фон Брауны, потом баронессы, потом графини, а вот теперь — целая герцогиня! И зашивает мою перчатку. Но, может быть, это по мужу, а сама она урожденная, как все мы, грешные? И я ее спрашиваю: а кто же она сама, в девичьем своем звании? Тут моя спутница, смущенно улыбнувшись, пишет мне на оборотной стороне карточки: «Эрцгерцогиня австрийская», а пояснительно, в скобках, рядышком: «Габсбург-Лотаринген». Габсбург! Лотарингия! Императорский австрийский дом! Я вежливо заметила, когда пришла в себя, что знавала ее дедушку или дядюшку, императора Франца-Иосифа, давным-давно, в Вене: мне тогда было пятнадцать лет, и я ходила (разинув рот) по улице Марияхильферштрассе, а Франц-Иосиф проезжал на белой паре лошадей в коляске и раскланивался направо-налево с народом, в том числе и со мной.

Итак, в учреждении «Между нациями», скромно его обслуживая, работают не только дворянство и высшая знать, но и женщины императорских фамилий. Одной из самых милых и простых оказалась моя эрцгерцогиня австрийская, с которой я как-то душевно, по-бабьи, сблизилась, вместе поплакав вечером в кино, над фильмом «Дочь Брайана», про ирландское восстание, — превосходным фильмом, почему-то нами для Советского Союза не закупленным. Но это произошло на следующий день, а в первый франкфуртский вечер я только полюбовалась из окоп огнями шумного торгового города, куда свыше полувека назад вступила пешком, с рюкзаком за плечами, — в июле 1914 года… И рано легла спать.

Следующий день, 22 декабря, был по календарю самый короткий и самый темный в году. Ночь обложила его утром, не давая пробиться свету до десяти; ночь надвинулась чуть ли не сразу после обеда, сократив нам его рабочую видимость до трех часов пополудни. А между тем по насыщенности и полноте содержанья он оказался едва ли не самым длинным днем в моем путешествии.

Мы с Александрой сначала объездили город и остановились в Хиршграбене, перед домом Гёте. Война с огромной силой разрушила старую часть Франкфурта, и все, что связано в ней с Гёте, почти целиком было уничтожено. Знаменитые «Рёмер», во всей своей старинной живописности, стоят и сейчас, но они — только нарядная копия. Дом, где родился Гёте, стоит и сейчас, открытый для обозрения, — но он только копия. Обновлен был, в сущности, и веймарский дом Гёте, — и, проходя в Веймаре в прошлом году по его чинным музейным залам, я радовалась, что успела изучить его до первой мировой войны; обрадовалась и сейчас, стоя перед копией того настоящего подлинника, знакомца моего с первого десятилетия нашего века, — обрадовалась, что могу сравнить и даже кое-что подсказать. Франкфуртский этот дом был превращен в пепел 22 марта 1944 года, ровно (день в день) в сто двенадцатую годовщину смерти самого Гёте, — и что именно подсказать восстановителям, нашлось в первую же секунду: не было перед копией крытого крылечка, той типичной пристройки XVIII века, где играла детвора и осуществлялась связь жильцов дома с улицей, с соседями. Знаменитое крылечко, описанное в «Поэзии и правде», не могло быть, по-видимому, восстановлено из планировочных соображений: подобно тому как двести лет назад сама улица (население ее) испытывала потребность в таких верандочках для добрососедского общенья, сейчас та же улица потребовала снятия их, чтобы не мешать движению по тротуарам.

По уже в самом доме я забыла свое честолюбивое желанье напоминать гиду о том, что было и чего сейчас нет. Меня захватил интерес к тому, что нового внесли устроители в самый показ дома, на чем поставили свой главный акцент.