Зарубежные письма - [210]
Рояль Графа был, впрочем, ремонтирован для фестиваля, и на нем играл для фестивальной публики пианист Иорг Демус. Мне кажется, что «реставрированное» исполнение могло носить несколько рекламный и, во всяком случае, «стилизованный» характер, в то время как тысячекратные повторения его с пластинок в музее зазвучали бы жизненно и народно…
Среди множества экспонатов музея два привлекают особенно и заставляют задуматься: волосы Бетховена и его слуховые трубки.
В каталоге, среди мелких предметов, упоминается фантастический ландшафт, сплетенный из его волос. Сын булочника Фишера, в чьем доме долго жил Бетховеп, оставил знаменитое описание его внешности, которым руководствовались позднее многие художники: «Короткий, широкий в плечах, с короткой шеей, круглый нос, черно-смуглый цвет лица, ходил всегда сгорбленным (сутулым, с наклоном вперед). В доме, когда он был мальчиком, звали его испанцем».
По этому описанию и некоторым портретам создалось впечатление, что Бетховен был черноволос. Я не нашла в боннском музее волосяного «ландшафта». Но в венгерском музее Мартонвашара хранится локон Бетховена, кем-то срезанный и тонко повязанный «на память». Этот локон — белокур. Он подарен музею оркестром. И за сердце берет странная жизненность этих волос, эта их неожиданная белокуростъ, мягкость, шелковистость, как у детей; их блеск — тоже неяркий, как у детей. Живой мар-тонвашарский локон рожденного двести лет назад человека так же потрясает, как неуклюжие, примитивные, грубокустарные слуховые аппараты, собранные в боннском музее, которыми пользовался глохнувший с двадцати восьми лет Бетховен. Что толку говорить словами поэта:
Слепым делает Гомера скульптурная маска в глубокой старости, быть может изображая старость, а не слепоту. А глухота была для Бетховена, как клетка для льва, страшным, непереносным несчастьем, неслыханной мукой, которую он долго скрывал, с которой отчаянно боролся, — и эти орудия — трубки длинные, короткие, огромные, загнутые, с какими-то приспособлениями, и каждая с кривым кончиком для втыкания в ухо, — трубки, обращенные своими жерлами к собеседнику, кажутся сейчас орудиями пытки. Воплем звучат слова его знаменитого «завещания», написанного в городе Хейлигенгатадте:
«…Какое унижение, когда кто-то возле меня слышит издалека флейту, а я ничего не слышу, или кто-нибудь слышит пение пастуха, а я опять ничего по слышу, — такие случаи доводили меня почти до отчаяния, недоставало немного, чтоб самому кончить свою жизнь… о, люди, если вы когда-нибудь это прочтете, подумайте, как вы были несправедливы ко мне, а несчастный — пусть он утешится, найдя себе подобного, кто — назло всем несправедливостям природы — делал все, что в силах его, чтоб стать в один ряд с достойными художниками и людьми…»[164]
Это было писано шестого октября 1802 года, когда Бетховен еще не создал ни «Героической», ни Пятой, ни Шестой симфоний. «Героическую» он написал через год, а спустя шесть лет началось его великое восхождение к Радости — назло «несправедливостям природы», в борьбе с отчаяньем, с бессилием, с нестерпимым, истребляющим беспокойством венской жизни, с ее почти непрерывной сменой квартир, переездами с улицы на улицу, одиночеством, изнуреньем болезнями, — в 1808 году прозвучали сразу могучая Пятая; тихая, примиренная с природой, пастушеская идиллия Шестой; и — пенящийся бурным восторгом, предчувствием вселенской радости водопад «Фантазии» опус 80, этой предтечи Девятой симфонии. Такого второго могущества духа, плоды которого равны сило его нравственной мощи, мировая история искусства не знает.
Из музея мы успели съездить на кладбище, тоже ставшее историческим, как музей, и открытым для осмотра лишь в определенные часы дня, — и там, у самого входа, навестили могилу матери Бетховена. На ее памятнике высечены две строчки из бетховенского письма, адресованного фон Шадену почти сразу после ее смерти: «Она была мне такой хорошей, любящей матерыо, моим лучшим другом». А к ним прислонен огромный букет еще свежих золотистых хризантем, повязанный сине-красной лентой, — от Со-лета (Rat) города Бонна. Кладбище — чинное, с расчищенными дорожками и путеводителем, по которому мы отыскали и могилу жены Шиллера, Шарлотты, с сыном Эрнстом; и могилу сестры Шопенгауэра, Аделаиды; и в самом центре кладбища — большое полукружье эффектного памятника Шуману и его жепе, Кларе. Можно было долго ходить среди этих аккуратных дорожек, встречая, как где-то в гостиной, «добрых знакомых», встающих в памяти из прочитанных книг: историка Нибура, Августа Шлегеля, братьев Буассере, друга Вагнера — Матильду Везендонк… Нужно было возвращаться, чтоб не опоздать на концерт.
