Зарождение добровольческой армии - [241]

А я стоял и злорадно думал: а закопают‑то их наши кадеты и офицер, а у него совсем недавно золотые погоны на плечах были, и сейчас они, и не только его, и еще кое‑что в саду зарыто под родовым многопудовым камнем, а вас, вот рвань эдакую, скоро наши погонят, и вас, банду вонючую, еще как щелкать будут!

Тогда я не ошибся. Погнали. И щелкали. Но… потом уже Стуконожку нашего убили при штурме Екатеринодара, уже подпоручиком. Ваню и Колю, по возвращении из Корниловского похода, так же как и Петю Кобыщанова, с которым мы вместе росли (он старше был на шесть лет) произвели в корнеты. Колю убили в походе на Москву. От Вани после смерти брата не было больше никаких писем. Верно, погиб тоже.

Вот и закопали «ероев» под ревущие звуки «Интернационала», нестройные залпы красногвардейцев и под несколько очередей из матросского пулемета Кольта. Выпили водку из нескольких бутылей, поднесли и «гробокопателям», и под звуки развеселой «Марсельезы» отправились на новые грабительские подвиги в беззащитном богатом городе. Разошлись и «глазельщики». Я подошел к молча работавшим лопатами.

Прапорщик, не глядя на меня, тихо сказал:

— Иди, Боря, в сторожку, что у ворот, и подожди. Я сейчас приду. В просторной сторожке было тепло, стояло два топчана, большой простой стол, две длинные скамьи, несколько табуреток. Рядом со сторожкой был сарай, в его открытые ворота виднелись лопаты, тачка, поливалка, какие‑то бочки и другие инструменты.

Через несколько минут пришли Митрофаныч (буду его так звать) и прапорщик. Митрофаныч, улыбаясь, поздоровался со мной, потрепал по голове, спросил, похоронен ли кто из моих родственников здесь. Я ответил — бабушка и старший брат. Он спросил мою фамилию и сказал:

— Знаю, знаю, на втором участке справа от главной дороги. Я ответил утвердительно.

Старик взял метлу, стоявшую в углу, и вышел. Через окно я видел, как он стал подметать снег у сторожки.

Стуконожка сел на табурет, положил свою ушанку на скамью и посмотрел на меня так, что я этого взгляда до сих пор не забыл.

— Слушай, Боря. Я тебя знаю как хорошего, все понимающего мальчика. Я знаю всю твою семью, которая к нам так хорошо от–неслась. Мы этого не забудем. Но мы не хотели всех вас подвести и потому ушли Пока мы здесь. Теперь от тебя очень много зависит. Ты никому не должен говорить, что видел нас тут. Обещаешь?

Я только и мог сказать: «Да». Глядя на него, я чувствовал страшную неловкость и даже какую‑то виновность в том, что вот, совершенно случайно, из‑за этих паршивых «ероев», я обнаружил их здесь. В то же время в глубине моей души я чувствовал какую‑то маленькую обиду — ну зачем он мне это говорит? Ведь я и сам знаю, что это военная тайна.

И видно, зная и помня мою страсть ко всему военному, он вдруг сказал то, о чем я только сейчас подумал:

— Это военная тайна…

Я оторопел. Видно, вид у меня был здорово нуждающийся в снисхождении, потому что он, улыбаясь, взяв мои руки в свои, сказал:

— Ну, ну, я знаю, ты ведь сам совсем военный, я тебе верю. Ну давай вот перекрестимся перед образом в знак нашей дружбы.

Мы оба встали лицом к потемневшему лику Николая Чудотворца и стали креститься. Крестясь, я думал, что никогда никому, даже если меня будут мучить, не скажу… и вспомнил. Как‑то, еще до семнадцатого года, я видел кинокартину, называлась она, кажется, «Гусары смерти». Там был кадр. «Гусары смерти» по одному входят в очень мрачное помещение. На стене черное знамя с изображением черепа с костями, под ним стол, за которым сидело несколько офицеров в черных мундирах. Надпись гласила, что входящий, поднимая руку, давал клятву, что‑то вроде — умереть, но не отступить и не покрыть бесчестием мундир своего полка гусаров смерти. Затем целовал клинок сабли, целовал край знамени и уходил. Тогда на меня это произвело сильное впечатление, и, конечно, я мечтал быть гусаром смерти. А сейчас, со слезами умиления на глазах, я, повернувшись к Стуко–ножке, был готов дать любую клятву верности. Но у меня вдруг мелькнула мысль — никому‑то никому, но папе‑то ведь надо сказать. И я спросил:

— А папе можно? Он рассмеялся:

— Не только можно, а даже надо. Папа твой знает, где мы. Кланяйся ему и передай ему все, что видел здесь.

Уходя с кладбища, я зашел в нашу ограду, где были могилки бабушки и старшего брата. Смел снег с крестов, со скамейки, постоял несколько минут. Трудно сейчас передать те чувства, которые обуревали меня тогда. Но помню, что они были торжественны. По–моему, тогда я стал законченным белогвардейцем.

В этот же день я с папой пилил дрова на козлах во дворе и все ему рассказал — как хоронили «ероев» и что я случайно увидел там Колю, Ваню и Стуконожку. Отец, не переставая пилить, совершенно спокойно сказал:

— Об этом никому говорить не надо, а то их могут убить.

А на другой день утром, после тщательного краткого инструктажа, я отправился в сторожку.

Отправлялся я в эту экспедицию с чувством глубокого понимания ответственности. Не так, как обычно. А обычно я иногда ходил в те места ловить певчих птиц. На этот раз в подпоротой подкладке моих на этот случай ветхих брюк была записка, в карманах — плоская банка какао «Эйнем», несколько плиток такого же шоколада, четыре пачки махорки. В руках у меня была двойная клетка с двумя зябликами и длинный шнур. Все это я доставил в сторожку после того, как некоторое время поколесил по кладбищенским дорогам и оградам. Ответную записку я таким же способом принес отцу. С тех пор я был несколько раз в сторожке и всегда с грузом, записками и… со своими птичками. Это было совершенно безопасно для бедно одетого мальчика, любителя половить зимних голодающих птичек. Не то что для моего отца, который, как бы ни одевался, но своей далеко не «пролетарской» физиономией всегда мог возбудить подозрение у шляющихся иногда без толку в тех районах красногвардейских патрулей. Время было окаянное.