Зарницы над полигоном - [6]

— Так точно, товарищ подполковник, — басовито отозвался Уразов. — Столько готовились, как можно. Да и слабонервных у нас нету. Артишкин только по ночам что-то бормочет.

Рядовой Артишкин, сидевший у него под боком, точно грибок у мшистого пня, сердито толкнул локтем Уразова, обиделся, солдаты рассмеялись.

— Да ты чего, чего сердишься! — басил и скалил белые крепкие зубы Уразов. — Ну что такого я сказал: никто же ведь не знает, что ты инструкцию во сне повторяешь…

— Да? А ты не повторяешь? — взвился Артишкин, вскочил и уставился на своего друга по расчету блестевшими от огня печи глазами. — Начнешь бубнить, не остановишь.

Александр Кириллович смеялся со всеми, подтрунивал то над одним, то над другим солдатом, а сам думал, что хорошо, здорово все получилось: у этого проклятого и томительного ожидания отняты минуты на хорошее настроение и его хватит еще надолго. И Анисин тоже смеялся, и видно было по всему, что он смеялся от души, забыв обо всем на свете.

— Артишкин, Петр Петрович, садитесь со мной рядом, — предложил Александр Кириллович. — Что вам дался Уразов. Садитесь, да давайте споем.

Артишкин с нескрываемым удовольствием сел рядом с командиром, взглянул на него серыми, ясными глазами, спросил:

— А что петь будем, товарищ подполковник?

— «Рушничок» давайте. Только чур… Уразов, сразу не вступать, иначе со своим отменным слухом всю обедню испортите.

— Товарищ подполковник, — в удивлении широко развел руками солдат. — Понял… Я только басить буду.

— Во, во… Это у вас получается. Начали, Петр Петрович, — кивнул головой подполковник.

Артишкин тихо и медленно запел. Александр Кириллович вступил за ним следом. Солдаты любили слушать этот дуэт и знали, что командир понимает толк в песнях.

Анисин глядел на пламя в гудевшей и раскаленной докрасна печке, тихо подпевал и чувствовал во всем этом какую-то необычность. Ему было хорошо и спокойно на душе. Давным-давно он, казалось, знал всех этих людей, чувствовал их, как самого себя, ни о чем уже не волновался.

Пение длилось долго. У Зюзина, игравшего на гитаре, горели кончики пальцев, а рядовой Рыков, баянист, исчерпал свой репертуар. Вскоре замедлился и утих стук колес, подполковник Назаров встал.

— Все эти песни, дорогие товарищи, разрешите подарить нашему имениннику и пожелать ему отличных успехов в службе и во всей жизни, — сказал он.

Солдаты окружили Уразова, наперебой поздравляли его, шутили, в вагоне было тепло и весело.

5.

Капитан Фролов не мог успокоиться от нанесенного ему поражения. Именно так он расценивал решение командира взять на полигон лейтенанта Анисина. Фролов думал, что вместо Анисина надо бы ехать старшему лейтенанту Силину. Он человек опытный, не раз бывал на стрельбах и волноваться за него нечего.

«Была бы пятерка. А победителей, говорят, не судят», — подумал он. Словом, Анисин не давал Фролову покоя. Он то стоял у окна, то ходил вдоль вагона. Ходил долго, заложив руки за спину и ссутулившись. Он хрустел пальцами, кусал губы и не хотел смириться с тем, что уже случилось. Он обвинял командира, который, по его мнению, мог бы напоследок и не придерживаться своих принципов.

«Кому, собственно, они нужны, — рассуждал Фролов. — Нет же, настоял на своем. На энтузиазме далеко не уйдешь. А попробуй докажи человеку? Да ему что, терять нечего. Сказал — не понравилось».

Он остановился у окна, закурил. Поле было и слева, и справа, из-под снега у дороги виднелся кустарник. Иногда по белой и искристой целине бежал санный след. По Фролов ничего этого не видел. Все казалось ему однообразным, скучным и давно знакомым. Было тяжело на сердце. На какой-то миг его утешили воспоминания. Как все начиналось хорошо в его жизни! Учитель физики говорил, что Фролов талантлив и был рад, когда узнал, что он поступил в академию. Радовался этому и сам Николай. И все годы слышал в свой адрес похвалы. Но когда он оказался в войсках, где надо было отвечать не только за себя, а и за других, учить, воспитывать и заботиться о подчиненных, он почувствовал тяжесть командирского дела. Работу с людьми он находил чуждой его призванию и вынашивал мысль стать «чистым» инженером. Взвешивая события прошлых лет, он заключал, что источником всех неприятностей он не был. Их приносили другие, его подчиненные, а он, как начальник, успевал только расплачиваться. Последний случай с лейтенантом Кирпиковым еще больше убеждал его в этом. Сразу же нагрянули представители из политотдела, целую неделю работали в подразделении и пришли к выводу, что Фролов воспитанием людей не занимается, слабо опирается на партийный и комсомольский активы. И пошло, поехало. С должности не сняли, а перевести — перевели. И теперь, чувствовал Фролов, вновь назревала опасность. В случае провала он терял надежду получить вовремя звание, восстановить свою репутацию и возможность перевестись на должность в штаб.

«Расчеты ослаблены, — думал он. — Кто-то обязательно сорвется. Солдат можно оградить. А если офицер, тогда что?»

Фролов лихорадочно искал выход из создавшегося положения, но, кроме примирения с самим собой и с тем, что уже сделано, он ничего не мог придумать. И у него болела душа, было такое предчувствие, что его насильно затолкнули в вагон.