Зарево - [7]

Людская толпа высыпала из церкви и слилась в единый поток. На улице было чуть свежее. Уже которую неделю солнце нещадно палило, выжигая траву и превращая воздух в дрожащее жгучее марево.

- Ну, девки, жарища, - выдохнула рыжеволосая толстуха Гланька, срывая с головы белый ситцевый платок и отирая им конопатое лоснящееся от жары лицо. - Вечером прохладнее будет. А что, придете на вечерку сегодня? - спросила она черноглазую девушку.

- Отец пустит - придем, - ответила та и обняла за плечи худенькую девчонку, похожую на нее. - Правда, Тоня?

- Александра, Антонина, не задерживаться чтоб, - оглянулся на девушек мужчина в красной сатиновой рубахе, - обедать скоро.

- Мы догоним, тять, - кивнула отцу Александра. - А если не придем, не ждите, - сказала она рыжей подруге, - значит, отец не пустил.

- Ох, и строгий он у вас, - с опаской глядя на удаляющегося Василия, прошептала Гланька. - А новенький-то в церкви хорош, мне понравился. Интересно, женатый или нет...,- сверкнула она желтыми, как у кошки, глазами.

- Ты, Гланька, больно-то рот не разевай, не по тебе краюха. Ишь, на кого засмотрелась, - уколола подругу Тоня, младшая Шурина сестра.

- А я чо, я ни чо, я так, - захлопала та рыжими ресницами.

- Ну, мы пойдем, Глань, отец сердиться будет, - попрощались сестры и торопливо зашагали домой.

Их дом находился на Богомоловской улице, недалеко от управы, солидного здания с чугунными колоннами, где секретарем служил Василий Ердяков. В городе его считали человеком строгим, порою даже жестким, но справедливым, за что и уважали. Не первый год он был секретарем Земской управы, со службой справлялся неплохо, и потому жалованье тоже получал неплохое. Благодаря этому всех четверых дочерей на ноги поставил. Первая, самая старшая Ольга, выучившись на учительницу, давно упорхнула из родного гнезда, учительствовала где-то в деревеньке, и не было от нее ни слуху ни духу, за что Василий был сердит на дочь и видеть ее больше не желал. Вторая, Мария, окончив Вятскую Мариинскую гимназию, работала в городе учительницей арифметики и рукоделия, отец ее уважал за серьезность мыслей и младшим всегда в пример ставил. К третьей, черноглазой Шурочке, Василий питал, пожалуй, самые нежные чувства, на которые только был способен, и тосковал даже тогда, когда дочь его долго задерживалась со своими неразумными вихрастыми учениками - она, после окончания курсов Мариинской гимназии, исполняла обязанности учительницы в частном доме, в соседней Сосновской волости.

Шура была особенно дружна с самой младшей из сестер, резвой хохотушкой Тоней, которая, еще не закончив городского училища, так же, как и сестры, мечтала учить детишек грамоте. Отец же считал Тоньку соплячкой и шалопайкой. Впрочем, он всех судил очень строго.

Полную противоположность мужу являла жена Василия, Татьяна. Эта тихая крестьянская женщина, молчаливая и уступчивая, умела укрощать своенравного супруга всего лишь ласковым взглядом, и он, сам любящий отдавать приказания, почему-то невольно подчинялся ей. Это теперь Татьяна со смехом вспоминает свое замужество, а тогда, когда родители сговорились сосватать их с Василием, она едва не лишилась от страха чувств, - знала Татьяна Василия с самого детства, знала его буйный норов. Потом девки спрашивали ее, каким приговором она владеет, как приводит в чувство своего суженого. Какой там приговор - улыбнется, погладит, вот и вся наука.

Время до вечера пролетело быстро. Шура с Тоней не надеялись, что отец пустит сегодня на вечерку: с самого утра он был не в духе, по причине, известной только ему, - но все же, набравшись смелости, Шура подошла к Василию и, взяв из рук отца газету, ласково прильнула к нему и спросила тихо:

- Тятечка, мы сегодня с Гланькой договорились встретиться вечером. Можно?

Отец нахмурил брови и открыл было рот, чтобы отрезать "нет", но мать вступилась за дочерей:

- Пусти уж их, отец. Молодо - зелено, погулять велено.

Под могучим раскидистым дубом на толстом сучковатом бревне сидели нарядные девки, лузгая семечки и аккуратно сплевывая шелуху в ладошки. Рядом топтались парни, слюнявя во рту цигарки, гогоча и отпуская время от времени в чей-то адрес крепкие словечки.

- Ну-ка, чего материтесь! Больно, думаете, хорошо? - шипела на них Гланька и, поглядывая в сторону гармониста, канючила, - Леш, может, начинать пора.

- Да отстань ты, заноза, - отмахивался от нее чубатый Лешка, - подождем еще.

- Ну-ну, Шурку ждешь. А если не придет, мы что, так и будем сидеть? возмущалась девушка.

Она, наверное единственная из своих подруг, никогда ни упускала случая посидеть вот так, на бревнышке, попеть вместе со всеми да поплясать. У Гланьки была давняя заветная мечта - найти себе хорошего мужа. В городе ее считали перестарком, хотя выглядела она в свои двадцать шесть довольно молодо и аппетитно. Все было при ней, не было только одного - ухажера. Порою ей казалось, что смогла бы она преступить все запреты, вынести все укоры в свой адрес, да только и ей-то никто не был так люб, с кем она могла бы согрешить. Правда, вот Лешка... Но Лешка давно и, что самое обидное, безрезультатно страдал по ее лучшей подруге Шурочке.