«Зарево» на высочине - [26]
Во дворе грохнул выстрел, другой, прострекотала автоматная очередь. Прохазка и с ним Борис Жижко выскользнули через окно во двор, бросились к воротам.
С трудом в снежной пелене отыскали дорогу к седловине горы. Никто не пострадал, если не считать израненных рук и разорванных шинелей у Белова и Курасова, которые перебирались через колючую проволоку. Жижко, Прохазка и Павловский проскочили через проходную, когда Кулеш открыл огонь по фолькштурмовцам и те спрятались за дом.
Около завода начиналась паника. Подъезжали солдаты на двух грузовиках с горящими фарами. Разведчики видели, как в скользящих полосах яркого света метались фигуры в касках, как цепочка трассирующих пуль пронеслась вдоль проволочной ограды, затем поднялась зеленая ракета. А за цехами полыхало пламя, чуть ли не до верхушек освещая высокие заводские трубы.
— Ищи, фриц, ветра в поле, — проговорил Жижко, забрасывая за плечо автомат.
…Лес долго не кончался. Наконец нашли дорогу, потом вышли к речушке. Узкая проселочная дорога, придерживаться которой можно было в темноте лишь ощупью, петляла меж черных елей.
На востоке уже начала желтеть заря, когда послышался собачий лай. В стороне, среди деревьев, показались смутные очертания дома, прижавшегося к крутой горе. Посоветовавшись немного, партизаны двинулись туда.
Вот и покосившийся забор из старых кольев, калитка, скрипящая на ветру.
Гремя цепью, из-за куста выкатился огромный пес, Курасов вскинул автомат, но Павловский остановил его.
— В гостях свои порядки не устанавливай, Володя. И нервы береги.
На крыльцо вышла пожилая женщина в накинутом на плечи пальто.
— Хозяйка, пусти отогреться в хату.
Женщина удивилась чешской речи из уст людей, одетых в немецкие шинели, и молча пропустила солдат в дом. На озябших ребят дохнуло теплым хлебным запахом, чем-то таким уютным, родным, семейным. Едва расстегнув ремни, повалились спать.
Ребята спали мертвым сном, не зная, какими жадными горящими глазами наблюдает за ними молодой мужчина. Сердце Степана радостно билось. Неужели это партизаны, русские? Сколько дней, недель ждал Степан этой встречи!
Утром первый же проснувшийся боец увидел в дверях Степана.
— Ба, да тут мужик!
…Ружена, не проронив ни слова, собирала Степана в дорогу. Заштопала пиджак, пришила пуговицы на рубашке. Она не поднимала взгляд на Степана, но сердцем чувствовала, как он счастлив, как рад тому, что теперь он снова будет бить фашистов.
Когда отряд уже собрался уходить, Степан подошел к Ружене попрощаться. Он увидел плотно сжатые красивые губы и слезы на щеках.
— Стефан, береги себя… — наконец, прошептала она.
…Юрий в тот день передавал в Центр очередное сообщение.
«В ночь на третье февраля совершена диверсия на заводе в Старом Ранске, производившем корпуса 122-мм снарядов. Взорваны котельная, подстанция».
СОСЕДИ
За окном, совсем рядом, чуть ли не касаясь стекла, качались заиндевелые ветви яблони. Они то становились неподвижными, словно прислушивались к посвистыванию гуляки-ветра, то вдруг начинали дрожать, и тогда Юрию становилось очень жаль одинокое дерево.
В окно был виден весь склон холма, пустынный, с редкими кустиками, выглядывавшими из-под снега. Дальше чернел огромный валун — под ними течет незамерзающий ручеек, — виднелся дом Застеры, окруженный высокими вековыми тополями с шапками вороньих гнезд. У Застеры тоже живут несколько бойцов группы, но сейчас их там нет, ушли на задание. Предвечернее серое небо нависло над Самотином. Еще полчаса — и оно накроет темью все вокруг до самого утра.
Сегодня — праздник, день Красной Армии. На Большой земле уже каждому солдату по чарке выдали, приказы с благодарностью прочитали. Здесь, в отряде, у ребят тоже праздничное настроение, только никакой чарки никто не получил. Что ж, вернемся во Львов или Киев, — тогда отпразднуем. Наверное, это будет скоро: сейчас наши уже всю Восточную Пруссию прошли, гонят фрицев в Силезии.
Ребятам сегодня весело. Собравшись в кружок, шутят, рассказывают забавные истории. Что в этих рассказах правда, а что выдумка — на совести каждого. Денис Кулеш, до блеска надраивший широкие немецкие сапоги и аккуратно причесанный, возится со своим кинжалом: и сюда проникла фронтовая мода делать рукоятки сборные, из разноцветных пластин. А Франтишек Прохазка, первый заводила, на досуге играет на гармошке, корчит забавные рожи.
До Юрия доносятся отдельные слова, обрывки разговора Фаустова и Кадлеца с новым бойцом — с фельдшером Степаном, которого три недели назад подобрал Борис Жижко. Парень уже побывал на задании, держал себя там неплохо. Сейчас он, расчувствовавшись, снова начал рассказывать о тех женщинах, которые спасли его. Капитан, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к теплой печке, раскачивается на табуретке и иногда кивает Степану в ответ, но Юрию кажется, что Фаустов не слушает фельдшера и думает о чем-то своем. Владимир Кадлец в теплой меховой безрукавке, подперев рукой щеку, что-то записывает в тетрадь.
— Обидно, командир, что ничем не мог этих женщин отблагодарить. Только обузой был… — сокрушенно говорит Степан.
В углу комнаты — взрыв смеха. Там Франтишек Прохазка, напялив рваные штаны и взлохматив волосы, изображал немецкого фюрера. Он так свирепо таращил глаза и по-журавлиному шагал по комнате, что вызывал дружный гогот товарищей. Сначала «фюрер» размахивал руками и петушиным голосом кричал «Нах Москау!», потом начал в ожесточении лаять, трясти головой, а закончил собачьим воем и взвизгиванием, убежал в угол, показывая большие дыры в порванных штанах. А потом Прохазка вполне серьезно сказал:
