Заре навстречу - [9]

Остановился посредине улицы, и насторожённо вглядывался в сторону степи. Ноздри его при этом шевелились — он весьма напоминал диковинное, уродливое животное.

Но вот к полицаю подскочил высоченный и худой как жердь, весь в веснушках немец и размахивая своими несуразными, похожими на сухие палки ручонками, начал отсчитывать полицая. Он пытался говорить по-русски, но всё выходило с таким страшным акцентом, что его очень сложно было понять.

И всё общий смысл был очевиден: «Обязанность полицаев — охранять. А если они будут так отсыпаться, то партизаны подойдут и «пуф-пуф».

Полицая очень страшил гнев его новых начальников, поэтому он вытянулся, как мог подтянул пузо, и доложил, что «господам» нечего бояться, и что в окрестностях хутора партизан не замечено.

На это фашист заметил, что собака так просто лаять не будет, и приказал полицаям осмотреть окрестности хутора.

Яковенко прошептал:

— Отступаем…

Это его приказание было быстро передано по отряду. И все эти уставшие за ночной переход люди зашевелились и весьма резво, с изящнейшим змеиным проворством поползли назад.

Они понимали, что если их сейчас заметят, то всё пропало.

Тем временем на улочках хуторка появилось ещё несколько полицаев, и они подошли к тому первому полицаю, который уже начал ругаться, и размахивать кулаками, так как, по видимому, был поставлен у них начальником. Он ругал их страшными словами, называл бездельниками, и в конце-концов заявил, чтобы они приступили к охране хутора…

А партизаны отползли на расстояние примерно в 500 или 700 метров. Там протекала речушка, по берегам которой росли кусты. В этих кустах они и укрылись.

Некоторое время лежали там, и совсем не шевелились, не разговаривали, а только следили за опасным хутором. По мере того, как восходило и ярче озаряло мир солнце, яснее становилось, что хутор большой; и расположился в нём такой вражий гарнизон, с которым партизанам не удалось бы справиться.

Вдруг Юра Алексенцев произнёс:

— Товарищ командир, разрешите обратиться.

— Обращайся, — кивнул Яковенко.

— Товарищ командир. А ведь враги успокоились. Так и не заметили нас. Вот так то…

Это простодушное заявление многие понравилось, сняло ненужное напряжение, а кое-кто из бойцов даже и улыбнулся.

Юру поддержал комиссар Михаил Третьякевич:

— А ведь боец Алексенцев правильно говорит. Теперь самое время обсудить наши дальнейшие действия…

* * *

Так как лучшего места не нашлось, Яковенко и Михаил Третьякевич уселись прямо на землю, возле неспешных, ещё несущих в себе какую-то тайну ушедшей ночи вод степной речушки.

Яковенко достал из своей кожаной командирской сумки сложенную вчетверо карту местности, развернул её у себя на коленях, и один из углов этой потёртой карты поддержал для удобства Витя Третьякевич, который тоже был рядом, и внимательно слушал разговор старших товарищей.

Иван Михайлович повёл своим пальцем по карте. Глаза его были сосредоточены, он приговаривал:

— Так… так… вот здесь мы прошлой ночью шли… да всё совпадает. Перед нами хутор Пшеничный.

Михаил, который также внимательно изучал карту, заявил:

— Да. А впереди здесь обозначен грейдер «Станица Луганская — Нижне-Ольховка».

— Совершенно верно, и этот грейдер как раз на нашем пути к Митякинскому лесу, — произнёс Яковенко.

Затем Яковенко покачал головой и проговорил:

— Не нравится мне это. Возможно, что через грейдер придётся пробиваться с боем.

— И пробьёмся, — заверил его Михаил.

— А о людях ты подумал? — грозно проговорил командир. — У нас что — армия? Двадцать бойцов — это что — сила?

В разговор вступился Рыбалко, который тоже был поблизости:

— Но всё равно, ничего лучшего, чем Митякинские леса нам не найти. Я же родом оттуда, каждую тропинку там знаю. Понимаете, Иван Михайлович: ведь кто-нибудь всё равно туда, в надёжное место прорвётся…

Тут подошла Надя Фесенко и поддержала Рыбалко:

— Это в любом случае будет лучше чем дальше по этим песчаникам слоняться.

— Здесь нас рано или поздно всё равно накроют, — произнёс Михаил Третьякевич.

— Надо прорываться! — энергично добавил его младший брат Виктор.

Иван Михайлович Яковенко нахмурился больше прежнего, и следующие слова проговорил с трудом — видно было, что он ещё сильно сомневается:

— Ладно, будем прорываться к Митякинскому лесу…

И тут со стороны хутора Пшеничного раздались кричащие (видно пьяные) немецкие голоса, а затем, далеко разносясь по степи, послышалась и их бравурная музыка.

— У-у, гады, патефон завели, — проговорил, крепко сжав кулаки, один из бойцов-партизан.

А Витя Третьякевич вздохнул и молвил:

— Скорее бы ночь…

— Да. Тогда мы, наконец, двинемся дальше, — кивнул его старший брат.

* * *

Но время тянулось слишком медленно.

Минута за минутой уходили, солнце калило, и поэтому партизаны иногда заходили в речушку, но не плескались, так как нельзя было шуметь.

Наблюдали за хутором. А там всё двигались, всё что-то суетились, переходя с места на место, полицаи и немцы. Но с такого расстояния их фигуры представлялись уже совершенно крошечными…

Утомлённые ночным переходом, партизаны спали, другие партизаны их сторожили; потом те просыпались, и сменяли своих сторожей.

Уже ближе к вечеру довелось пару-тройку часов подремать и Вите Третьякевичу. Он не выспался, но чувствовал, что всё равно больше не заснёт. Посмотрел на небо, и с некоторым облегчением отметил, что разросшееся в огромный блин остывающего металла Солнце уже дотронулось до горизонта.