Запятнанная биография - [40]

— Я помню, — кивнул Олег.

«И как он мог помнить, когда в сорок пятом родился», — удивилась я.

— Значит, до субботы. — Агафонов, важно ступая, раскачивая в руке огромный портфель, пошел к выходу. На меня не взглянул ни разу, просто не заметил, будто меня и не было.

Глава III

Забыла посмотреть, на месте ли мой друг. Когда спохватилась — было поздно. Дорога дугой шарахалась от слишком близко подошедшего моря, и там, по другую сторону ее, за кустами орешника, остался зеленый луг с маленькими скирдами и ночующий на лугу справный гладкий конь с бело-розовым хвостом и косо падающим на морду клоком челки. Это был странный конь: как-то обратила внимание на непонятные прыжки, взбрыкивания, решила, что оводы одолевают несчастного, но другой раз заметила — выскочил как ошалелый из кустов, будто тысяча чертей гнались за ним; стреноженный, дергаясь и вскидывая задом, помчался к стогу, обежал его и будто спрятался. В ближайшее воскресенье поехала, чтоб разглядеть сумасброда повнимательнее, все равно деваться некуда, и обнаружила: дюжий дуралей играл сам с собой. Осторожно подходил к чаще орешника, засовывал в густоту ветвей морду и опрометью назад, к знакомому стожку. Была еще одна забава — подбрасывание мордой клоков сена, но за это, видно, здорово влетало от хозяина, потому что, растрепав бок стога, отходил к другому, будто и знать не знает и видеть не видел, кто сотворил безобразие. Ему всюду мерещились враги, — прядал ушами, храпел, бил задними ногами, но, заметив меня, позвал тоненьким ласковым ржанием. Мы подружились быстро, и я теперь по субботам и воскресеньям хожу берегом моря к нему, долго иду, но не устаю, потому что знаю — ждет. Он нежадно съедает подсоленный хлеб и слушает мои печальные речи, чутко подрагивая острым, поросшим изнутри нежными волосками ухом. Иногда он кладет мне на плечо голову, тяжесть ее легка и приятна: мерцает дымно-фиолетовый глаз, и от огромного, мерно дышащего глянцевого бока волнами идет живое тепло.

Остановка. Бигауньциемс. Здесь сойдет женщина с изуродованными шрамами руками и гордым сильным лицом и сядут последние «знакомые» мне люди. Дальше начинается курорт, — случайные пассажиры: семейные пары, решившие сегодня осмотреть Ригу, потолкаться в магазинах; женщины с кошелками — им до Майори, там базар; похожие друг на друга синими тренировочными костюмами отдыхающие шахтерского санатория. Выйдут у почты в Дубултах, позвонить в Донецк или Лисичанск, пока домашние не ушли на работу, сообщить погоду, температуру воды в заливе, прокричать младенцу: «Мишенька, ты слышишь меня?! Это я, папа!» — или «Это я, деда!». Улыбаясь бессмысленно и счастливо молчанию в трубке, выслушать от жены или дочери, как прореагировал Мишенька, сказать «целую» и, выпив пива в «Алусе» возле станции, с чувством исполненного долга, растроганности своей праведностью вернуться в санаторий и успеть к остывшему завтраку. Эти, в синих костюмах, нравились мне. Нравился запах дешевого одеколона и то, что хорошо выбриты с утра. Нравилась неторопливость их разговоров и детская радость хорошей погоде и потому удавшемуся отдыху. Они щеголяли латышскими словечками и названиями мест, где побывали на экскурсии, меня они принимали за латышку и, раздельно выговаривая русские слова, справлялись, скоро ли Дубулты и где лучше выходить, чтобы ближе к почте. Чтоб не разочаровывать их в проницательности и подчеркнутой вежливости, я с акцентом, которому научилась удивительно быстро, давала нужную справку, потом еще — вроде того, где можно купить соленого печенья к пиву. В благодарность получала комплимент:

— Хорошая девчонка, вот бы моему лабуряке жену такую. Латышки рассудительные и хозяйки хорошие.

У поворота на песчаную, развороченную колесами самосвала дорогу стоит женщина по имени Эльза. Так обращается к ней шофер. Эльза садится рядом с ним на кресло, предназначенное для экскурсовода, и начинается у них долгий разговор. Печальный разговор. Я знаю это точно, не по интонациям — я их не слышу, не по лицу Эльзы — оно всегда сдержанно-замкнуто, я просто чувствую, узнаю печаль во всем существе этой большеглазой, с медленными движениями и медленным взглядом женщины. У меня появилось новое, не знаю какое по счету, восьмое или девятое, чувство: узнавать печальных людей. Я их отыскиваю взглядом в толпе, в троллейбусе, в электричке, безошибочно и сразу. Это свойство сродни тому, что замечала у мальчишек и собак. Помню, как, смеясь, рассказывала Олегу, что наблюдаю в метро за мальчишками. Вот поднимается навстречу тебе на эскалаторе в рябеньком пальтишке с черным цигейковым воротником; птичья лапка крепко держится за резиновый поручень, а взгляд напряженно устремлен куда-то вверх. Если оглянешься, то безошибочно увидишь такого же, иногда даже в таком же рябеньком пальто с черным воротником, ухватившегося измазанными, немытыми пальцами за поручень. В бесконечной веренице людей, проплывающих навстречу друг другу, они зацепились взглядами. Сколько напряженного интереса, сколько не понятной никому информации идет по невидимой траектории, разворачивающейся, как стрела компаса, и удаляющейся вслед движению двух эскалаторов. То же с собаками. Динго узнает собрата по колыханию лопухов, по тени, мелькнувшей среди дюн.