Запятнанная биография - [38]

Мне интересно про другое. Мне жаль Римана, что умер в сорок лет от чахотки, что плохо питался в детстве, что трехлетняя дочь его осталась сиротой. Он верил в Бога, а Бог не помог ему, и перед смертью Риман сидел, наверное, на берегу прекрасного озера Лаго-Маджоре (у Валериана Григорьевича есть фотография озера — очень красивое) и думал: «Почему уже очень скоро я не увижу этого удивительного мира, о котором знаю так много, что самое сложное явление его могу выразить одной формулой?»

Сердился ли он на Бога? Потерял ли веру в него? И зачем эта надпись на могиле человека с таким умом, с такими трагическими глазами: «Тем, которые любят Бога, все дела служат во благо».

Чьи дела? Кому во благо?

— «Лечу над землей верхом на Ту, — диктует на магнитофон Олег сумбурную запись из клетчатой тетрадки, — держусь крепко и не боюсь».

Это мой вчерашний сон.

— «…когда попадаем в облака и когда ничего не видно, туман несется через меня. А потом опять внизу прекрасная земля. Пустой пляж, излучина залива, сосны на берегу. Тень самолета скользит по желтому песку морского дна». Ань, разве ты бывала в Прибалтике?

— Никогда, — радостно отзываюсь я, подняв голову от листочка со схемой.

— Но ведь в этом сне ты видела Взморье. У тебя какое было чувство?

— Хорошее. И еще: что я это уже видела, знаю.

— Странно.

— А может, знаешь, в чем дело? Ведь мама… она… в санатории под Ригой отдыхала… Может, мой отец был латыш?

Олег — единственный человек, с которым могу о неведомом мне родителе — вот так, просто. У мамы не спрашивала никогда.

— Вполне вероятный вариант. В тебе есть что-то от латышских девушек, и не только в облике — спокойствие есть внутреннее. Выходит, память генов.

— Надо у Мити спросить, бывает ли так, чтобы человек унаследовал от родителей память о местах. Слушай, а почему он так про Агафонова? Мафиози и все такое?

— У него есть плохая особенность, — Олег аккуратно вписывал в наклейку кассеты дату сна, — плохая для ученого. Неуважение к научным авторитетам. Он смеется над их странностями, над их одеждой. Не уважает талант, ведь для него это всего лишь счастливое сочетание генов, никакой заслуги владельца. А по-моему — плебейский способ самоутверждения. — Поставил кассету на полку, обернулся ко мне. — От того, что назовешь академика маразматиком, сам ведь не станешь значительнее, правда?

— Правда, правда, — с подхалимской готовностью подтвердила я.

Начинался интересный разговор.

— А Агафонов…

— Стоп, букашка! Брось хитрить. Давай считай схему, а то попрут тебя завтра с коллоквиума.

— Пускай. Я еще приду.

— Нет, Ань, подумай, час тебе даю.

Чуть дернулась рука, хотел по голове погладить меня, но передумал. Сел за стол спиной ко мне, щетинка волос в свете настольной лампы зажглась нимбом над головой. Придвинул лист. Теперь уж ничем не собьешь.

Стукнула дверь, это от Буровых вернулась Нюра. Ходила в гости к своей подруге, буровской домработнице, и загудела сразу в столовой. Пойти бы послушать, да Олег не разрешит. Нюра умна и смекалиста, но прикидывается дурочкой, сама деревенская, спрашивает Валериана Григорьевича, с кем больше схожи волки — с лошадьми или собаками; грубит Елене Дмитриевне, но бесконечно, неистово любит Олега. За то и терпит Елена Дмитриевна ее хамство. Нюра сухощава, остроноса и зла. Ей через подруг-домработниц известны самые тайные, самые интимные подробности жизни соседей, и часто, остановившись в дверях, она сообщает собравшимся за столом что-нибудь вроде:

— В шестом подъезде трупик ребенка нашли, участковый приходил, спрашивал, на кого думаем…

— О Господи! — страдальчески морщилась Елена Дмитриевна. — В каком же отчаянии была несчастная женщина, если на такое…

— Да при чем здесь несчастная! — басом обрывала Нюра. — Колтуновская внучка это.

— Что вы говорите, Нюра! — Валериан Григорьевич смотрел строго.

— А знаю что. У нее месячных да-а-авно уж нет.

— Вы сошли с ума! Нет, это уже Бог знает что, — Валериан Григорьевич, требуя Нюре решительной отставки, хмурился на жену.

— Нюра, это уже не первый случай, когда вы…

— А чего я? Чего я? Она убила, а мне и сказать нельзя, — распалялась Нюра, близился прекрасный миг скандала. Нюра скучала. Так и сказала как-то Елене Дмитриевне:

— Скучно у вас. Не ссоритесь, не разводитесь. Хоть бы радио слушали.

— У нее хахаль был с машиной, в Израиль уехал, а ее на позор оставил, — торопилась Нюра.

Олег уже вставал из-за стола, и надо было успеть. Он знал единственный и безотказный способ избавления от подробностей вымышленного кровавого события. Поднимал Нюру на руки и уносил на кухню. Там предупреждал вкрадчиво:

— Могу и уронить случайно, ты ведь знаешь, я мальчик отчаянный.

Угроза шла от детских времен, когда убежал в лес, пропадал полдня, а когда нашелся, то охрипшей от аукания и рыданий, заплаканной Нюре сообщил серьезно:

— Я мальчик отчаянный, леса не боюсь.

Может, и плела все эти жуткие истории, чтобы этот чужой сын, кому отдала столько любви и заботы, взял на руки. Мать вот не берет, а ее берет. Нюра не любила Елену Дмитриевну, я не раз замечала недобрый ее взгляд на хозяйку, слышала, как бурчала под нос довольно отчетливо на робкие просьбы Елены Дмитриевны: «Да поди ты к черту, сама пылесось!»