Запятнанная биография - [23]

Я очень хочу любить Вилму и Арноута, но мне трудно это делать, потому что они чужие и еще потому, что они не разрешают себя любить. Мы ни разу не поцеловали друг друга, не сказали никаких особенных слов. Просто когда месяц назад мне некуда было деться, а жить в Москве не могла, я снова приехала к ним. Вошла во двор в сумерках и села на длинную лавку у стены дома. Странная голубая трава, которой Вилма обсаживала клумбы в своем цветнике, казалась марсианской растительностью; серыми неживыми пятнами маячили головки оказавшихся утром сиреневатыми роз. В тот вечерний час мне почудилось, что попала на другую планету или в другое измерение, где все бывшие мои радости будут теперь считаться печалями, а печали — счастьем. Вышла Вилма и будто не удивилась, увидев меня.

Они ушли из «большого дома» в тот же вечер, как я ни уговаривала, как ни просила. Арноут перенес постели, потом вернулся, забрал забытую на тумбочке книгу. «Victor Hugo» — заметила я на корешке. Догадалась: Гюго, «Отверженные». Страшно недоволен был переселением Динго — здоровенная рыжая овчарка; прошел мимо меня, нахально задев боком, прорычав тихонько какую-то угрозу. Больше они в дом не входили. Иногда я замечала исчезновение каких-то необходимых им вещей, но забирали в мое отсутствие, а потом и вовсе сменили замок, мне вручили ключи и стали жить корректными соседями. На вопрос, не нужно ли что-нибудь привезти из города, Вилма отвечала односложно: «Все есть», и я перестала спрашивать.

Устроилась на работу быстро, помогла барменша пансионата — единственная здесь знакомая из моей прошлой жизни.

Лаборатория, где я сейчас сижу у окна, занимает одноэтажный деревянный барак, расположенный в тени высоких кленов. Да и бараком можно лишь условно назвать это деревянное длинное здание с высоким, крашенным масляной краской, чистым крыльцом. Это, скорее, коттедж западного толка вроде тех, в Кембридже, что видела на фотографиях в доме Петровских. Здесь всегда прохладно и прибрано. И я снова, как там, в Москве, плохо понимаю, чем занимаются вежливые сотрудники лаборатории у себя в комнатах. Мое дело незамысловато. Сидеть у пульта, следить за приборами, пока по дорожке, волоча за собой шнур, ходит больной. Он учится ходить после мучений на операционном столе, после долгих недель лежания со странным сооружением, с помощью стальных спиц прикрепленным к ноге. Сооружение имеет название «компрессионно-дистракционный аппарат». Иногда аппарат скрыт чехлом, вроде тех нарукавников, что носили когда-то школьники и аккуратные бухгалтеры, а чаще обнажен, и мне мучительно видеть блестящие никелированные пружины, пластмассовые скобы, обхватывающие ногу, а главное, спицы, пронизывающие живую плоть. Но больные привыкли, и здесь, в этой комнате, уставленной приборами, они счастливы: они уже ходят. И надо только привыкнуть к тому, что нога стала другой, и теперь остался пустяк — новая правильная походка. Я помогаю им вырабатывать правильную походку. Длина шага, угол сгиба колена, угол разворота стопы, нагрузка на пятку, на носок — все это надо подогнать под стереотип.

— Не отклоняйтесь назад, больной, вы же слышите сигнал.

Счастливая, виноватая улыбка, как они покорны!

— Да, да, простите.

— Смотрите на экран, попробуйте ступать так, чтобы картинка не искажалась. Отлично. Еще раз, лудзу.

На стене огромная фотография. Девушка в короткой юбке, в туфлях на платформе, подняв гордо голову, шагает по учебной дорожке, за ней тянется шнур, видны приборы. Это для выставки за границей. Это я шагаю победительницей, в своих единственных туфлях и единственной, уже немодной, замшевой юбчонке. Попросили — согласилась. У меня походка как у австралийской лошади, проверили сразу же и удивились. Идеальная, с точки зрения ортопедии, походка. С походкой все в порядке. Но вот с другим! Я сижу в обеденный перерыв у окна, смотрю на клены в пятнах солнечного света, на зелень травы, на высокого мужчину, идущего по тропинке. Мужчина — директор клиники, знаменитый хирург. Халат не сходится на могучих плечах, видна белая майка, кусок очень загорелой и очень здоровой спины, мощная шея. Говорят, что так же вот, в одной майке под халатом, он ходит и зимой из корпуса в корпус. Счастливый, знаменитый, удачливый, любящий женщин и любимый ими. Последнее тоже общеизвестно, как и халат на голое тело в любой мороз.

Мне хочется крикнуть в открытое окно: «Профессор! Подождите!» И когда он остановится, удивленный, выбежать на улицу, по траве, напрямик к нему и шепотом, чтоб не услышал никто:

— Вы же все можете. Вы исправляете любые травмы. Помогите мне. Я согласна на любую операцию. Исправьте мне, пожалуйста, душу. Там что-то сломано и вывихнуто. Исправьте, я терпеливая. Я буду лежать в гипсе сколько нужно, пока она срастется правильно, я даже согласна ходить с аппаратом, который вы применяете. Пускай спицы входят прямо в грудь, мне не страшно. Когда болит так сильно, ничего не страшно. Вы все сделаете прекрасно, я знаю. А потом душа отдохнет, восстановится, и я сама буду учить ее ходить. Я умею.

— Не отклоняйся, пожалуйста, ты же слышишь сигнал.