Запретный плод - [3]

– Поругались? Ну что ж, не могу сказать, что мне очень жаль.

– Не надо, мам, – попросила я.

– Он никогда не подходил тебе. Ты только впустую тратила на него свое время. Значит, вы наконец расстались? Или, как всегда, поругались, чтобы потом снова помириться?

– Не думаю, – покачала я головой, и мама приложила ощутимые усилия, чтобы подавить довольную улыбку. – Он уехал. Кажется, на сей раз мы действительно расстались.

– Хвала небесам, – кивнула мама, тут же утратив интерес к этой теме. Ей нужно было спешить – сначала одеться, не смывая маску и не запачкав при этом воротник, потом смыть маску, не намочив одежду, после чего наложить крем и сделать прическу.

Такси пришло через двадцать минут, а она все еще была не готова, и только, уже стоя в дверях, обернулась, окинув меня внимательным взглядом:

– Но если вы поругались, где же ты была всю ночь? Неужели, чтобы порвать с мужчиной, потребовалось столько времени?

– Мам! – воскликнула я, не зная, что ответить. Шестое чувство подсказывало мне, что не стоит рассказывать об Андре. Никому. Чтобы потом не выслушивать советы, не видеть глаз, полных жалости и презрения – в тот момент, когда Андре меня бросит. В том, что он бросит меня рано или поздно, я нисколько не сомневалась.

– Даша, я не понимаю, где ты провела всю ночь?

– Нигде, – буркнула я, но мама истолковала мои слова по-своему.

– Ты что, переживаешь из-за этого своего Сережи? Нет, в самом деле? Он не стоит этого. К тому же просто неприлично бродить всю ночь по Парижу, ты что, не понимаешь? Могла бы переживать и в номере.

– Ни о чем я не переживала, – соврала я, отведя взгляд.

– Ты что, выпила? – вдруг спросила она, посмотрев на меня с подозрением. Я промолчала, предпочитая, чтобы мама так и подумала. Романтическая картинка. Мы поругались с Сережей, он улетел (и не обещал вернуться), а я, с разбитым сердцем или по крайней мере с сердцем, полным тихой грусти и стыда за чувство облегчения, что разорвала отношения, которыми давно тяготилась, отправилась в загул. Ночной Париж с его соблазнами, музыкой, танцами и алкоголем.

– Допустим, и что же? – спросила я с вызовом.

– Ну-ка дыхни, – потребовала мама, приняв свое случайное предположение за истину. Я ей не мешала. Просто сказала, что делать этого не собираюсь, ибо давно уже стала взрослой.

– Вот, значит, чем ты занимаешься в Париже, – обожгла меня укором мама. Но ожог не достиг цели. Значит, мама не знает об Андре. Никто не знает об Андре. Может быть, он мне приснился, став плодом извращенного воображения?

– Тебе пора ехать, – сказала я будничным тоном. – Такси ждет.

– Не терпится от меня отделаться? – фыркнула мама.

– Если хочешь, я поеду с тобой.

– В таком виде? – возмущенно всплеснула она руками. – Нет уж, Даша. Иди прими душ и ложись, проспись.

– Я не настолько много выпила, мама, – попыталась защититься я, но сцена в ее голове уже явно сложилась, и менять сценарий она не собиралась.

Она выплыла из номера, а я рухнула на диван, совершенно обессиленная. Достав из сумки телефон, взглянула на экран. Андре не звонил. Вероятно, он думает, что я уже сплю. Или и вовсе думать забыл обо мне. Это предположение вызвало немедленный спазм, стало трудно дышать. Останемся мы вместе или нет, мне все равно будет больно. Какая нелепость. Я задумалась на секунду, а затем набрала номер Сережи.

Прождала долго, слушая гудки, но мне так никто и не ответил.

* * *

Не знаю, сколько я проспала и можно ли было вообще назвать это жаркое, расхристанное беспамятство сном. Я забыла задернуть занавеси и закрыть окно, так что вскоре после того, как отключилась, комната наполнилась ярким солнечным светом и звуками суетливой улицы. Я слышала их, прячась от солнца под одеялом, но встать и закрыть окно не было никаких сил. Просто рухнула на кровать, даже не удосужившись раздеться или принять душ. Это было так не похоже на меня, с моей извечной заботой о здоровом образе жизни. Я бросила свое тело на кровать, как какой-то хлам, прикрывшись лишь простыней, и заснула с мыслью об Андре. Мир становился бесконечным, а воздух опьянял, если Андре был рядом. Я представляла себе его лицо, его губы, его взгляд – темно-медовый, с вызовом, без тени улыбки. Андре занимался любовью так, словно это было важнее жизни и смерти.

– Моя птица в клетке, – говорил он в моем сне. – Отчего ты не поешь? Отчего глаза твои полны слез? Разве не этого ты желала, моя чайка, летящая над водной лазурью? Не за этим ли ты пришла, когда стояла и смотрела на окна моего дома, моя девочка? Твое нежное тело принадлежит теперь мне, я заколдовал его, приговорил, связал, опутал, стреножил, и ты теперь не сможешь отнять его у меня. Отчего же ты не радуешься, ведь каждая птица мечтает, чтобы ее поймали?

– Я думала, что люблю волю, – отвечала я, и смутно знакомый, но неузнаваемый во сне образ растворялся, как дым. Теперь слышался только смех, он раздавался эхом, когда я обнаружила себя на ступенях музея современной живописи. Я видела окно и мужчину в белоснежной расстегнутой рубашке. Красивого, с ровным золотистым загаром, который возникает, если проводишь много времени на воздухе, под открытым солнцем. Я видела тугую, покрытую порослью темных волос грудь сквозь раскрытые полы рубашки, видела, как отлично сидят на нем темные брюки. Андре стоял и смотрел в мою сторону, но не на меня, а куда-то мимо, сквозь, задумчиво застегивая пуговицу на манжете. Я не знала, как снова попала сюда и как выбраться из лабиринта этого старинного здания, кричала и била кулаком по стеклу, но мужчина в доме напротив не слышал этого.